Стихотворения и поэмы

Сэр, этот город весь мне ненавистен!
Но если есть главнейшая из истин,
То есть и зло, какое я бы счел
Главнейшим, превосходнейшим из зол.
Не стихоплетство, — хоть сия досада[569]
Страшней испанских шпаг,[570]

чумы и глада,Внезапней, чем зараза[571] и любовь,
И не отвяжется, пока всю кровь
Не высосет, — но жертвы сей напасти
Бессильны, безоружны и отчасти
Достойны сожаленья, а никак
Не ненависти, аки лютый враг.
Один (как вор за миг до приговора
Спасает от петли соседа-вора
Подсказкой «виселичного псалма»)[572]
Актеров кормит крохами ума,
Сам издыхая с голоду, — так дышит
Органчик дряхлый с куклами на крыше.[573]
Другой на штурм сердец стихи ведет,[574]
Не ведая, что век давно не тот,
Пращи и стрелы не пригодны боле,
Точнее попадают в цель пистоли![575]
Иной подачки ради в рифму льстит:
Он попрошайка жалкий, не пиит.
Иной кропает оттого, что модно;
Не хуже прочих? — значит, превосходно!
А тот, кто разума чужого плод
Переварив прескверно, выдает
Извергнутый им опус тошнотворный
За собственный товар? — он прав, бесспорно!
Пусть вор украл из блюда моего,
Но испражненья — целиком его.
Он мной прощен; как, впрочем, и другие,
Что превзошли божбою литургию,[576]
Обжорством — немцев, ленью — обезьян,
Распутством — шлюх и пьянством — океан.[577]
И те, для чьих пороков небывалых
В аду не хватит особливых залов,[578]
Столь во грехах они изощрены, —
Пусть! в них самих есть кара их вины.
Но Коский[579] — вот кто гнев мой возмущает!
Власть времени, что агнца превращает
В барана, а невинный прыщик — в знак
Той хвори, о которой знает всяк,
Студента превратила в адвоката;[580]
И тот, кто рифмоплетом был когда-то,
Став крючкотвором,[581] возгордился так,
Что даже волочиться стал, чудак,
По-адвокатски: «Я вношу прошенье,
Сударыня». — «Да, Коский». — «В продолженье
Трех лет я был влюблен; потерян счет
Моим ходатайствам; но каждый год
Переносилось дело...» — «Ну, так что же?» —
«Пора де факто и де юре тоже
Законно подтвердить мои права[582]
И возместить ущерб...» — Слова, слова,
Поток судейской тарабарской дичи,
Терзающие нежный слух девичий,
Как варварская брань иль ветра вой
Над монастырской сломленной стеной![583]
Я бы простил глупца и пустозвона,
Но тот, кто выбрал поприще закона,
Преследуя стяжательскую цель,
Тот храм Фемиды превратил в бордель.
Шурша бумагами, как юбкой шлюха,
Он зубы заговаривает глухо,
Темнит, — как вор, в темницу сев, темнит,
Что, мол, за поручительство сидит;
Просителя, что о своем хлопочет,
Как королевский фаворит, морочит
(Иль сам король); к барьеру напролом,[584]
Как бык, он лезет — лгать перед судом.
Нет столько в королевской родословной
Ублюдков,[585] ни в истории церковной —
Содомских пятен,[586] сколько в нем живет
Лжи и пронырства; в них его доход.
Он оттягать себе намерен вскоре
Весь этот край от моря и до моря;
Наследников беспечных мотовство —
Источник адской радости его.
Как смотрит бережливая кухарка,
Чтоб не пропало даром и огарка,
Мечтая лет за тридцать, может быть,
На платье подвенечное скопить, —
По крохам собирает он именье,
Блюдя азарт картежный — и терпенье.
На свитках, что свободно обовьют
Полграфства (в наши дни за меньший труд
Отцами Церкви славятся иные),
Он лихо сочиняет закладные,
Бумаги не жалея; так сперва
Желал бы Лютер сократить слова
Святых молитв, когда, послушный инок,
По четкам он читал их без запинок,
Но отменив монашескую блажь,
Добавил Славу с Силой в Отче наш.[587]
Когда же он продажу совершает,
То как бы по оплошке пропускает
Наследников,[588] — так спорщик-богослов
В упор не замечает в тексте слов,
Чья суть, коль толковать ее неложно,
Его резонам противоположна.
Где рощи, одевавшие удел
Наследственный? — Мошенник их надел.
Где хлебосольство предков? Не годится
Усадьбам ни по-нищенски поститься,
Ни вакханальствовать: в большом дому
Большие гекатомбы[589] — ни к чему;
Всё — в меру.[590] Но (увы!) мы ценим вроде
Дела благие,[591] но они не в моде,
Как бабушкин комод. Таков мой сказ:
Его не подвести вам под Указ.[592]