Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Народ мой, исстрадавшийся, разбитый,
Как немощный калека на дороге,
Пренебреженья струпьями покрытый,

О будущих потомках я в тревоге.

Какой позор для них твои печали!
Мне не дает уснуть твой вид убогий.

Ужель твои железные скрижали

Велят тебе для всех быть удобреньем,
Чтоб на тебе, как могут, выезжали?

Ужель миришься ты с предназначеньем

Скрывать вражду под маской послушанья
Пред каждым, кто насильем и уменьем

Связал тебя и держит на аркане?

Ужель не ждет тебя на свете дело,
Что только ты осилить в состоянье?

Ужель напрасно столько их сгорело —

Сердец, пылавших тем бесценным жаром,
Что не жалеет ни души, ни тела?

Ужель их кровью полит край задаром,

И ширь его ни для кого не диво,
И он не горд своим величьем старым?

Что ж в слове у тебя такие взрывы

Шутливости, и ласки в разговоре,
И нежности, и силы горделивой?

Что ж в песнях у тебя такое море

Задора, смеха, молодой истомы,
Любви, надежды, и тоски, и горя?

О нет, не вздохи лишь тебе знакомы.

Я верую в здоровую основу
И в день заветный твоего подъема.

О, если б ведать миг, послушный слову,

И слово знать, которое мгновенно
Собою мир преобразить готово!

О, если б выйти с песнью вдохновенной

В тот миг к народу, и зажечь примером,
И вывесть всех до одного из плена!

Но нет, не нам, усталым маловерам,

С сомненьем нашим, и стыдом, и болью,
Водить дружины к боевым брустверам!

Но час придет, в багряном ореоле,

В кругу народов вольных, за Карпаты
И к Черноморью рокот новой воли

И радости ты доплеснешь раскаты.

И, все обняв хозяйскою управой,
Полями залюбуешься и хатой.

Прими ж мой стих, хоть и больной отравой,

Но полный веры, пусть он и не ярок.
Прими в залог своей грядущей славы

Его — как скромный праздничный подарок.

1905

Рассказы

Из книги «В поте лица»

^{80}

Лесихина семья Перевод В. Бонч-Бруевича

^{81}

I

Дивное летнее утро. От прохладного легкого ветерка чуть колышется, переливаясь, широкая полоса ржи. Рожь — как золото. Крупные колосья склонились под тяжестью зерна и жемчужных капель росы, свисающих с каждого стебелька. Стебли, высокие и стройные, желтые и плотные, стоят среди зеленых листьев полевого вьюнка, полетицы, молочая и прочего бурьяна, стелющегося по земле. Кое-где виднеется посреди этого золотого шумящего и пахучего моря чарующий синий глазок василька, или цветок куколя, или девичье, пылающее румянцем личико полевого мака.

Взошло солнце. Застрекотали на все лады кузнечики, зажужжали большие полевые мухи, затрепыхались разноцветные мотыльки над колосистым морем. Природа ожила. Ветер подул сильнее, подул теплом со стороны леса и начал стряхивать серебряную росу с трав и цветов.

В селе поднялся шум, закипела жизнь. Выгон запестрел от коров, выпущенных на пастьбу. За коровами шли заспанные и неумытые пастухи. Только некоторые из них, уже успевшие позавтракать, весело напевали, покрикивали и похлопывали длинными кнутами, погоняя скот.

Над хатами закурился дым. Хозяйки топят печи спозаранку, чтобы вовремя сварить обед; младших отправляют в поле.

Лишь у старой Лосихи не курится дым над соломенной крышей. Хотя их там трое: старуха, дочка Горпына и молодая невестка Анна, но они никогда с утра не топят, всегда под вечер. Вечером и напекут и наварят что нужно, а весь божий день ни о чем не заботятся. Работящие; хозяйки, хоть куда!