Сто чудес

Я все же надеюсь, что эволюция нашего мозга продолжается, сознание развивается и у нас получится донести собственный опыт до молодых, чтобы они не делали тех же ошибок, что совершались в прошлом. Иногда ужасно быть старой. Ведь я знаю, что могу предостеречь других от определенных типов поведения, только если они будут слушать. И когда мы разовьем способность прислушиваться друг к другу, появится надежда. В противном случае ее нет.

Я прочитала однажды исследование о тех, кто пережил Холокост, и там сказано, что они делятся на три категории: физически изувеченные, пострадавшие психически и творчески активные. Надеюсь, что последняя категория – моя, и особенно в том, что касается моих попыток как-то поучаствовать в противостоянии фашизму в Европе и повсюду в мире. Воспитание молодежи играет тут важную роль. И еще важно направлять на нее все творческие способности. Когда бы я ни приходила в школы поговорить о Холокосте (а я чувствовала, что на мне лежит такая обязанность), я старалась вовлечь школьников лично, сделать историческую память живой реальностью. Я спрашивала:

– У кого из вас немецкие фамилии?

Обычно они отвечали:

– А что? Вы хотите наказать нас за войну?

Я отрицательно качала головой:

– Я хотела узнать, потому что сейчас есть одна политическая партия, «Чехи для чехов», так вот представьте, что они пройдут в парламент, станут влиятельными и обяжут всех с немецкой фамилией носить на одежде особый знак.

Потом я рассказывала о статьях Нюрнбергских законов, запрещавших евреям пользоваться множеством благ повседневной жизни. Я как-то раз попросила каждого из школьников представить, что у него есть друг или родственник в партии «Чехи для чехов» и этот покровитель позволяет нарушить одно из ограничительных правил. И спросила, какое они бы нарушили.

Ученики начали спорить между собой: оставить при себе собаку или сохранить право ходить в кино, или ездить на трамвае? Необходимость выбора заставляла напряженно думать. Напоследок я задала вопрос:

– Допустим, вы получили пригласительную карточку в Терезин, но у вас есть альтернатива: либо кто-то спрячет вас, либо вы уйдете в партизаны и будете сражаться. Что вы выберете?

Многие предпочли спрятаться, а немалое число, к моему удивлению, согласно было ехать в Терезин. Только одна девочка хотела в партизаны – китаянка.

Потом настала их очередь спрашивать. Они задали интересные вопросы – о моем отношении к войне и к военным преступлениям. Я сказала то же самое, что и всегда:

– Я думаю, что военных преступников нужно судить, какого бы почтенного возраста они ни достигли. Никто ведь не спрашивал моего деда, сколько ему лет, когда людей, подобных ему, преследовали и убивали.

Стоит подумать о докторе Менгеле, которого я лично знала и который после войны не подавал никаких признаков сожаления или раскаяния. Или Эйхман, помощник Гитлера, который всегда был уверен, что поступал правильно. «Таков был закон, – заявил он. – Я исполнял приказы». Он тоже не просил прощения, не выказывал ни чувства сожаления, ни чувства вины. Если бы кто-то искренне раскаялся и объяснил мне, почему они делали то, что делали, я бы тогда могла простить. Я восхищаюсь Симоном Визенталем за то, что он выслеживал беглых нацистов. Ему пришлось отказаться от спокойной жизни и все время бороться с множеством препятствий, но он выбрал этот путь.

Я признаюсь детям, что до сих пор чувствую себя виноватой из-за того, что осталась в живых, и это одна из причин, по которой я беседую с ними. Я говорю:

– Я часто задаюсь вопросом: почему я, а не другие? Я чувствую, что несу перед ними ответственность за то, как живу. И никогда не отказываю, если кто-то просит поделиться воспоминаниями. Я надеюсь, что выплачу таким образом долг. Эти чувства не оставляют меня.

Я им рассказываю, что в Праге есть служба помощи пережившим Холокост, и волонтеры оттуда приходят раз в неделю, сделать необходимые покупки, уборку. В один год ко мне приходил молодой немец-доброволец. Я ничего не знала и не спрашивала о его прошлом. Может, у него имелись свои собственные мотивы, а может, кто-то из его родных был виновен. Он не сказал. Но я знаю, что многие такие волонтеры – внуки нацистов. Он просто приходил, покупал мне обед, был очень отзывчив, и я была ему признательна.

По-моему, немцы и вправду пытаются переварить свое прошлое, и это похвально. Я не стремлюсь к мести, во мне нет ненависти – она вредит в основном тому, кто ненавидит и жаждет отомстить. Как сказал мой отец маме в Терезине, воздаяние – дело Бога. И я с тех пор думаю, что ненавидеть – значит отравлять себя. Ненависть негативна. Ее следует избегать. Иногда мне кажется, что я слишком мягкотелая, если не ненавижу немцев, как, вероятно, следовало бы, но ненависть – отрицательное чувство. Я спрашиваю себя, могла бы я простить немца, и сама себе отвечаю, что сначала он должен попросить прощения, а уж потом я решу, хватит ли мне сил на это прощение. Наверное, иногда я способна на это, иногда – нет. Простить, но не забыть, ни за что не забывать.