Сто чудес

Особенно остро я чувствовала тяжесть гнета, когда выезжала из страны – а мне это по-прежнему разрешалось, потому что государство еще с большей алчностью, чем раньше, относилось к иностранной валюте, которую я зарабатывала. Меня посылали прямо-таки на сотни конкурсов как члена жюри и на множество концертов как исполнителя. Я заполняла длинные анкеты о том, куда я ходила, с кем встречалась, кому писала. В шестидесятых меня пригласили в Королевскую академию в Лондон, прочесть лекцию о баховских кантатах, и сразу по ее завершении ко мне подошел учащийся и предложил выпить стаканчик вина. Я едва не расплакалась, подумав, что чешские студенты никогда не смогут вот так собраться или пригласить иностранного лектора поговорить за бокалом.

В другой раз меня вызвал секретарь, важный партиец, и попросил передать одному профессору, с которым я дружила, что они знают про его политические остроты: «Скажите, чтобы он это прекратил».

Но жизнь, как всегда, продолжалась, и мы с Виктором работали, преподавали, играли музыку. В августе 1969 года я вела международный курс по трактовке барочной музыки вместе с профессором Иржи Рейнбергером. Мы говорили об арфах и органах, музыканты из девяти стран ходили на лекции, а в следующем году мы посвятили занятия кларнетам и фаготу.

Однажды в Академии я встретила К.П.С., Карела Садло – моего бывшего преподавателя по камерной музыке, и он сказал, что мне должны дать государственную премию как «заслуженному артисту» за мой вклад в культуру Чехословакии. Виктор уже получил такую в предыдущем году. На губах Садло играла странная улыбка, когда он спросил, что бы я хотела сыграть на церемонии награждения.

Это задело меня, и я ответила:

– Знаете, в настоящее время я бы не хотела получать никаких премий.

Он прекрасно понял меня, но неделю спустя мне попалась на глаза известная певица, может быть, случайно, может, неслучайно. Эта сопрано входила в новый «комитет по нормализации». Она посмотрела на меня с угрозой и сказала:

– Я слышала, вы отказались от государственной премии. Зачем так поступать? От государственной премии не отказываются.

А вскоре, когда я лежала дома с гриппом, в дверь позвонили и доставили официально выглядевший конверт. Там мне предписывалось быть в Пражском замке на следующее утро, где мне вручат премию. Без предупреждения, без каких-либо деталей, без права отказаться. Обыкновенно, если кому-то дают премию, его фотографируют для газет, об этом заявляют во всеуслышание. Но ничего подобного не было, и права сказать «нет» тоже, потому что церемония проходила уже назавтра. Забавно все это.

Я стыдилась, что приняла награду в годы, когда государство поносит в прессе всех и вся. Я подумала о моем отце, таком гордом и смелом, и задалась вопросом, что бы он сказал о моем награждении в Замке, но выбора не было. Я не хотела, чтобы мне мешали заниматься музыкой.

Я так долго боролась за право посвящать свои силы искусству, что должна была пройти и через этот позор.

Одна из причин, по которой они заставили меня тогда принять премию, а потом и другие подобные, заключалась в пропагандистском жесте: на Западе коммунисты могли сказать, что «всемирно известная клавесинистка» Зузана Ружичкова получает премии от их государства. А если бы я отказалась, они не дали бы мне ни путешествовать, ни даже, вероятно, играть. Я уверена, что кто-то расценивал мое появление на таких церемониях как сотрудничество с коммунистами, но все обстояло иначе. Я просто могла, как прежде, выезжать за границу и демонстрировать миру, что Чехословакия не страдает от недостатка высокой культуры, музыки и талантов.

Последнее слово было не за коммунистами.

Нам, к нашему унынию, шанс на перемены казался маловероятным. Брежнев крепко держал в руках власть над Россией и зависимыми странами. Дубчек пропал. Мы думали, что Брежнев и его правительство осознают: предпринятое Дубчеком в Чехословакии – прогрессивно. А они отбросили страну на десятилетия назад. После оккупации настала серая эпоха, безрадостная эпоха запретов. Повсюду чувствовался упадок духа.

До 1985 года, когда в Кремле появился Михаил Горбачев, никто не понимал, чего пытался достигнуть Дубчек. Мы, как и с 1939 года, были в рабстве у диктаторов. Между периодом до Пражской весны и периодом после существовала жуткая симметрия. Однако, как и все рабы, даже наиболее запуганные режимом, мы всё же грезили о свободе и вели себя иногда шутливо и насмешливо.

Как сказал мне Виктор: «Никто не может вечно быть рабом».

* * *

В годы вслед за советским вторжением Виктор и я получали с Запада много писем, где нас хвалили за то, что мы остались в Чехословакии. Наши друзья писали: «Ваш народ нуждается в вас. Вы даже не представляете, как важна для него ваша музыка».

В то время работало только две телестанции, одна с беспрерывной коммунистической пропагандой, другая – передававшая в основном классическую музыку, поэтому любой недовольный коммунистами или сытый по горло их краснобайством переключал канал на музыкальный.