Сто историй любви Джульетты

– Эй, это мой ресторан, здесь я решаю, кто…

Адам, не обращая внимания на девушку, сверлит меня тяжелым взглядом.

– Вали отсюда. И не смей заходить к Колину, если больше не намерен быть капитаном. Он равнялся на тебя, а ты недостоин его восхищения.

Я бросаю взгляд на Дану. Она грустно качает головой: и хотела бы нас помирить, но, понятное дело, должна поддержать Адама. В любом случае отрицательный герой здесь я.

Я задвигаю стул под стойку и оставляю горстку мелочи за пиво.

– Мне очень жаль, – говорю я Дане и поворачиваюсь к Адаму. – Я переведу средства на зарплату экипажу и компенсацию за потерянный улов на счет компании сегодня днем.

Он не обращает на меня внимания и свирепо запихивает в рот куски курицы. У него есть полное право злиться.

– Береги себя, Меркульеф.

Я выхожу из «Коптильни», одним махом оставшись без команды, без работы и без друга. Проклятие всегда сопряжено с большими издержками.

Элен

Не знаю, что произошло между Себастьеном и Адамом, но явно что-то неприятное, потому что следующие пару месяцев Себастьен в порт не ходит. Пока я пишу, он уединяется на кухне и готовит, как герой романа «Вода для шоколада», который использует в качестве приправ свои чувства. Я чувствую в спагетти болоньезе тоску Себастьена, в говядине по-бургундски – чувство вины, а в рыбе с жареной картошкой – меланхолию.

Я поднабрала вес и оправдываюсь тем, что стараюсь таким способом поддержать друга, но давайте будем честны – я люблю вкусно поесть и никогда раньше не жила с высококлассным шеф-поваром. Себастьен проговорился, что работал в конце восьмисотых на королевской кухне в Монако.

Я пытаюсь заговорить об Адаме – Себастьен упорно молчит.

– Как тебе помочь? – спрашиваю я.

– Пиши свой роман, – говорит он. – Для меня главное, чтобы ты была счастлива. Иди, работай.

Поскольку он упорствует, я повинуюсь. В тихом уединении его уютного дома я с головой ухожу в работу и постепенно продвигаюсь.

Роман – неупорядоченная рукопись, полная сюжетных дыр и цветистых описаний, и все же он постепенно обретает форму. Кроме того, «Искусство написания» гласит, что черновой вариант и должен быть неуклюжим, нелогичным и путаным, потому что автор сочиняет оригинальную историю. Лишь потом, когда я познакомлюсь с героями и пройду через множество неверных поворотов сюжета, я пойму, каким должен быть роман.

С помощью дневников Себастьена я собираю нашу историю воедино.

Мое корпение в библиотеке приносит не только радостные открытия. Как вы уже знаете, все без исключения герои моих зарисовок в конце обретали любовь и счастье, а истории Себастьена заканчиваются трагедиями. Порой я ухитряюсь сделать вид, что в дневниках говорится о других людях, не о нас, и тогда использую материал для своей книги. В другие дни груз нашего прошлого слишком реален и слишком велик.

Если проклятие все еще действует, сколько у меня времени? Я могу умереть завтра. Или в любой день на протяжении следующих двух лет. Такова самая долгая моя прошлая реинкарнация. Перспектива, мягко говоря, немного нервирует.

Как я ни пытаюсь отогнать эту мысль, она жужжит в голове, словно назойливая муха, залетевшая в дом. Только подумаешь, что противное насекомое вылетело за дверь, как оно внезапно начинает жужжать на кухне, когда садишься завтракать, или в спальне, когда пытаешься заснуть.

Единственный способ отогнать мысль о проклятии – прикоснуться к папиным часам. Всякий раз, когда я беру их в руки, я вспоминаю папины слова. Если живешь, постоянно поглядывая одним глазом, что там, в конце, ты уже проиграла. Я не собираюсь проигрывать. И никогда не признаю, что нам конец.

Себастьен

Я честно стараюсь выполнить обещание – позволить Элен жить своей жизнью. Показываю ей, как разгребать снег, лепить снеговика, распознавать песцов и кроликов в зимнем пейзаже. Она играет на гитаре у камина, учит меня словам песен, которые написала ее мама, смеется над собственной неспособностью удержаться в тональности, находит созвездия на небе, рассказывает стоящие за ними легенды и мифы. Я больше не упоминаю о проклятии – не хочу, чтобы она чувствовала занесенный над головой меч.

А забыть не могу. Порой я наблюдаю, как она занимается обычными делами, например моет посуду, и вдруг оказываюсь на грани срыва, представив, что Элен нет, кухня пуста. Или чищу зубы, вижу на полке две зубные щетки и вдруг осознаю, что скоро может остаться только одна. Я чуть не падаю как подкошенный на кафельный пол. Я скучаю по ней, хотя она еще рядом, и кричу себе: «Прекрати! Она! Еще! Здесь!»

Я должен радоваться, что Джульетта в конце концов возвращается. Однако страшная суть проклятия перевешивает этот утешительный факт. Джульетта каждый раз страдает и умирает. Ей ничуть не легче от того, что в прошлой жизни ее душа обитала в ином теле; Джульетта – живой человек, который переносит тяжелую болезнь или жестокую, внезапную смерть и все связанные с ними ужасы. А мне приходится наблюдать, заранее зная, что это неминуемо произойдет.