Сто лет Ленни и Марго

Рядом с цветами, которые я положила на холодную траву, стояла белая свечка в стеклянном подсвечнике. Я подняла ее. На подсвечнике сбоку прочла: “Покойся с миром”. Свечка была довольно чистая и довольно новая. Ее зажигали, но горела она недолго – в воске вокруг фитиля образовалась лишь маленькая ямка.

Ни у кого из спавших рядом с Дэйви я такой свечки не увидела, значит, это не подношение от церкви. Зачем чужому человеку ставить свечку к надгробию младенца, умершего больше полувека назад, – тоже непонятно. Меня дрожь пробрала, и я поднялась, ощущая, как холод от промокших на коленях брюк проникает под кожу.

Удивительно, какую силу имеет эта вещица в моей руке, думала я. На свете так мало тех, кто мог бы помнить Дэйви.

Конечно, все эти годы я не забывала о Джонни, но Мина, выбросив заявление о его пропаже в урну, выбросила из моей головы и мысль о том, что я обязана его найти и неважно, хочет он того или нет.

Декабрь гармонировал с кладбищем. Небо, казалось, состоит из того же серого, что и надгробные камни.

Я поставила свечу обратно и поцеловала камень, носивший имя моего Дэйви. За то, что сквозь все эти зимы и обороты Земли пронес его таким отчетливым.

Глазго, июль 2006 года

Марго Макрей 73 лет

– Добрый день! Разрешите?

– Пожалуйста.

Я подвинулась, и священник присел рядом на скамью. А присев, вздохнул. От его одежд пахнуло кондиционером для белья. Не жарковато ли ему, подумала я. Эти черные брюки и рубашка для знойного солнечного дня очень уж теплые. – Я вас раньше здесь не встречал?

– В последнее время частенько прихожу.

– Навещаете кого-то?

– Вроде как.

– Сегодня прекрасный день для этого.

Для чего “этого”, интересно. Для скорби? Или ожидания того, кто оставил свечу, – вдруг он появится вновь? И правда ли день для этого замечательный? Но все же я с ним согласилась. Он достал из сумки обед – сэндвич, завернутый в пленку и разрезанный на четвертинки. Один квадратик протянул мне, и я неожиданно взяла.

Священник откусил большой кусок сэндвича.

– Днем эта часть церковного двора так красиво освещена, – заметил он.

– Красиво.

Мы посидели молча. Я смотрела, как он жует сэндвич, и думала, почему этот симпатичный человек в конце концов стал священником в такой безлюдной церкви.

– Что ж! – Он поднялся. – Боюсь, мне пора. Пойду к себе в кабинет, а то как бы не расплавиться. В три часа явятся звонари – просить разрешения включить песню “Снежного патруля”[9] в свой репертуар.

– Боже ты мой! – сказала я.

– Вот и я так думаю. Еще увидимся, не сомневаюсь.

Но больше мы не увиделись. Я перестала ждать того, кто навещал Дэйви и принес свечу. У меня возникло чувство, что больше он не вернется.

Священник удалился – он шел по кладбищу, по пути стряхивая крошки со строгих черных брюк.

Он скрылся в церкви, и тогда я надкусила сэндвич. С яйцом и кресс-салатом.

Дом престарелых “Мурленде-хаус”,

сентябрь 2011 года

Марго Макрей 80 лет

Я просто нечаянно состарился. Так сказал Хамфри, когда память стала изменять ему и я впервые отвела его к врачу. Только сама проснувшись в доме престарелых и после визита медсестры направившись завтракать в комнату отдыха, я вполне осознала, что он имел в виду. Придраться здесь было не к чему, персонал аккуратный и внимательный, но печальная неотвратимость сквозила во всем. Розетки – именно там, где придется подключить дыхательный аппарат, когда я не смогу уже дышать самостоятельно, тревожная кнопка – на случай, если я так встревожусь, что понадобится встревожить кого-нибудь еще. Блоки на потолке, чтобы закрепить подъемник, когда в конце концов я уже не смогу сама вставать с кровати.

Намечался праздничный обед в честь одного пациента, которому исполнялось семьдесят. Нам должны были подать лазанью. Я сидела у себя в комнате перед зеркалом и немного нервничала. Я красила губы. Красновато-коричневой помадой “Маркс энд Спенсер” – может, хоть она оживит мое лицо. Я рассматривала глаза, свои собственные – единственное, что не изменилось в этом лице с течением времени, – и думала, чем, интересно, занята сейчас Мина. Отправляя ей свой новый адрес, слова “дом престарелых” я опустила, так что она ничего не подозревает.

Лазанья была не такой, как мне помнилось, с каким-то пластиковым привкусом. Но я разговорилась с двумя женщинами, давно уже проживавшими здесь, – Элейн и Джорджиной (“Можно просто Джордж”). Они рассказали о своем детстве, которое провели в одном и том же приморском городке неподалеку от Плимута, но так и не познакомились, хотя общих друзей у них было много. Мы обсуждали, как тесен мир, и тут я увидела его. Он сидел за пару столиков от нас и ел в одиночестве. По-прежнему худощавый, но от старости немного сплющенный посередине. Он не совсем облысел, белый пушок на голове еще остался. Сидел и смотрел в окно, как будто хотел выплыть отсюда и плыть себе дальше. Плыть и плыть.

Джонни.

По рукам замерцали мурашки, и я уже не слушала, как Джордж рассказывает Элейн про узор для вязаных домашних сапожек. Потому что увидела его.