Сто лет восхождения

Лишь однажды была предпринята попытка поломать этот стиль «трудового процесса», как потом все это значилось в докладной записке. Директор на месяц уехал в заграничную командировку, оставив во главе Физтеха заместителя по хозяйственной части. Пришел тот в институт недавно. Зарекомендовал себя отлично. Доставал материалы. Завязывал связи с отделами снабжения на предприятиях города. Крепкий, деловой мужик. С легким сердцем Абрам Федорович вручил ему бразды правления и отбыл за границу.

А завхоз начал бороться за трудовую дисциплину и производительность, как он это понимал. Выговоры посыпались как из рога изобилия. Первым его схлопотал Артем Алиханьян, добиравшийся до института с Васильевского острова на двух трамваях. Отныне работа начиналась строго по звонку. И неукоснительно заканчивалась в надлежащее время. К вечерним бдениям замдиректора относился так же безжалостно, как и к опозданиям.

Абрам Федорович, переполненный идеями и замыслами, ровно через месяц вечером приехал в Сосновку. Привычно вышел из своей квартиры и начал традиционный обход Физтеха. Институт казался вымершим. Двери всех лабораторий заперты. На некоторых болтались зеленые мастичные печати. Почему? На этот вопрос директор получил ответ лишь утром. Ревнивый поборник дисциплины приказал опечатывать на ночь те лаборатории, где мог храниться спирт.

Говорят, это было последней каплей. До разговора с замом академик просмотрел выполнение плана по темам.

Мягкий папа Иоффе высказал заму все, что он думает о бюрократах от науки. Приговор был безжалостным: «Уволить из Физтеха». Никакие уговоры не помогли.

Естественно, Иоффе мог только приветствовать самостийно возникший в недрах Физтеха «Ядерный семинар». Да он и не мог не возникнуть.

В Кембридже и Берлине, Мюнхене и Копенгагене, Париже и Геттингене уже кипели атомные страсти, шатались, казалось, незыблемые научные авторитеты. В решениях, догадках, прозрениях молодые исследователи обретали свой голос, свое лицо в науке.

Вся информация об атомных исследованиях доходила сюда, в Сосновку, уже приглаженная, отфильтрованная от страстей, в виде статей в научных журналах. Но несколько страничек убористого текста, где зачастую формул было больше, чем слов, срабатывали как мощный детонатор.

Все началось с обзоров, суммирующих все интересное, что появилось по физике ядра в иностранных журналах. В Физтехе ценили изящество эксперимента и остроумие в теоретических изысканиях. В большой аудитории страсти вскипали мгновенно. Молодость, как известно, особенно категорична в суждениях. Порой Абраму Федоровичу стоило немало сил ввести такой спор в русло научной дискуссии. Арцимович, например, поразился на первом семинаре, как директор Физтеха, с виду благодушный, переводивший довольный взгляд с одного спорящего на другого, вдруг очень точно уловил ту грань, на которой балансировал спор, грозя скатиться в болото взаимных оскорблений. Абрам Федорович вдруг разом подобрался, встал и, хлопнув пухлыми ладонями о поверхность стола, непривычно резко произнес: «Товарищи! Товарищи!» Спорщики разом понизили голоса.

А директор, не обращая внимания на бормотание, неизменно ровным, привычным голосом продолжал: «Наши уважаемые оппоненты погорячились. А зря!»

Лев не раз читал, что великие живописцы имели учеников. Те редко превосходили учителей. Была школа Рубенса, школа Рембрандта. Случалось, ученики годами копировали известные полотна метров, приближаясь к оригиналу. И тогда за кисть брался мастер. Он и прописывал-то всего две-три детали, он и работал-то вроде вполсилы. А полотно оживало.

Здесь, в неказистой, уставленной скупой казенной мебелью комнате, с огромной аспидной доской, испещренной торопливыми формулами, происходило нечто подобное. Реплики, замечания, оброненные академиком вскользь, были именно мазками мастера, старающегося прописать еще только создаваемое, быть может, самое великое в современной науке полотно атомной физики.

Иоффе иногда достаточно было обратить внимание на одну деталь в очередном докладе, как происходил тот необъяснимый, загадочный процесс, когда кисть мастера касалась вроде и законченного, но не играющего всеми красками полотна. Спорное, до сей минуты неясное, не вылущенное из скорлупы предположений, вдруг становилось простым и понятным, как крепенькое ядро ореха. А ведь научные интересы самого Иоффе находились совсем в другой плоскости новой физики. Но интуиция мастера, не только постижение сути предмета спора, но и знание потенциальных возможностей тех, чьи работы служили объектом дискуссии на семинарах, делали возможным это необидное превосходство академика над остальными.