Сто страшных историй

— Маленькому Мэмору тогда исполнилось лет пять, не больше. У него были две старшие сестры. Близнецы, они родились в один год. Они и умерли в один год, той проклятой зимой…

— От грудной болезни? Как их отец? От холода?

— От голода, — выдохнул Эйта. Он гладил и гладил свой живот, не в силах остановиться. — Мать перестала их кормить. Всю еду она отдавала сыну, в котором души не чаяла. Малую толику оставляла себе: жалкие крохи, лишь бы не утратить возможность работать. Все остальное — сыну, только сыну. Мы с женой по ночам затыкали уши, лишь бы не слышать, как девочки просят есть…

Я похолодел.

— Так она что, уморила дочек голодом?

Эйта кивнул. Из глаз толстяка текли слезы, щеки дрожали. Кажется, он уже жалел, что завел этот разговор.

— Она морила дочерей голодом, — пробормотал он, дергая свою седенькую бородку. — Чтобы спасти сына. Когда сын вырос, он стал морить голодом бесполезную мать. Ту, которая спасла ему жизнь ценой жизни двух дочерей. Святой Иссэн, вы должны разбираться в подобных вещах. Это ведь не случайно, а?

Старый настоятель печально улыбнулся соседу:

— Ничто в жизни не случайно. То, что вы подошли к нам — тоже. Спасибо, теперь многое становится на свои места…

Из дома на двор выскочила встрепанная Асами. На лице женщины застыла маска страха и омерзения. Не видя, не замечая нас, действуя неосознанно, будто живой символ послушания, она кинулась к коптильне, которая давно остыла. Рядом с коптильней на промасленной бумаге, развернутой прямо на земле, лежали жалкие остатки: два бруска жареного тофу и один белый, сырой, трясущийся студень. Подхватив их на поднос из бамбуковой щепы, Асами вихрем кинулась в дом.

— Неси! — кричали из дома. — Живей!

И визгливо:

— Что, риса не осталось? Хочу риса!

— Все съела, — прошептала Асами, словно впервые заметив наше присутствие. — Все, до последней крошки. Куда столько лезет, а?

И скрылась в жилище.

— Я отдал им весь свой творог, — печально сказал Эйта, провожая женщину взглядом. — Даже бобовую кашу, и ту отдал. Собрался створожить, так она унесла. И рис отдал, и овощи. Даже соль нигари отдал. Хотел использовать для кашицы, но она затребовала и соль тоже. Скажите на милость, кто ест соль?

— Продал, — уточнил я.

— Продал, — согласился толстяк.

— Дают просто так, а продают за деньги.

— Продал, — эхом откликнулся Эйта. — Мне семью кормить надо.

— Вы несправедливы к этому человеку, — обратился ко мне монах. В голосе старика звучала укоризна. — Мы пообещали духу Котонэ, что ее сын, верней, его семья накормит ее за свой счет. Не за счет милосердия соседей, помните? Если Эйта-сан, горшечник Сэбэро или, скажем, мы с вами начнем кормить старуху нашим подаянием, это может лишь ухудшить ситуацию. Слово нужно держать, у нас нет выбора.

— Купи еще! — вопили в доме. — Покупай!

Ответа Асами я не расслышал.

— Врешь! — надрывалась старуха. — Есть деньги, есть! Знаю, где прячешь!

И диким визгом:

— Доставай! Покупай! Корми меня!

3

Не вмешивайтесь!

Старуху кормили уже несколько часов. Я трижды заходил в дом, зная, что миг спустя выскочу оттуда, давясь от отвращения — и все равно шел, будто меня тянули на веревке. Тело Мэмору, захваченное голодным духом его матери, валялось в спальне на провонявшей подстилке. Он ел и гадил, не вставая; ел и ходил под себя, не стесняясь ничьим присутствием. Временами его рвало прямо на пол; тогда он хватал горстями все, что изверг — и засовывал обратно в рот.

Видеть это было невыносимо.

К воротам подошел бродячий торговец маринованными овощами. На плечах он тащил шест с двумя не слишком большими корзинами. За торговцем посылали, он спешил как мог.

— Эй, — завопил он. — Еду заказывали?

— Не вмешивайтесь, — напомнил монах. — Это не наше дело.

На двор вылетела Асами с мисками в руках. Сломя голову кинулась за ворота, сунула торговцу жалкую связку монет, чуть не порвав веревку. Дождалась, пока тот наполнит миски своим товаром — и унеслась обратно с едой для ненасытной Котонэ.

— Одежду продай! — кричала старуха. — Дом! Корми меня!

— Что здесь происходит? — ошалело спросил торговец.

— Милосердие, — объяснил настоятель.

— Да?

И торговец удрал как можно быстрее, не оборачиваясь. Кажется, этот человек иначе представлял себе милосердие.

— Нет ничего! — услышали мы голос Асами. — Совсем ничего!

— Дом продай! — откликнулась старуха. — Себя продай! Есть хочу!

Ноги сами понесли меня в дом. «Не вмешивайтесь,» — помнил я завет монаха, более того, фактический приказ моего начальства. Но я и не собирался ничего предпринимать. Я просто понимал, что если не буду время от времени заходить в жилище и смотреть на то жуткое противоестественное кормление, которое развернулось там — в один малопрекрасный миг я выскочу на улицу и кинусь прочь, забыв, кто я, презрев служебный долг, крича во всю глотку от ужаса, как глупый мальчишка.