Сто страшных историй

Повелительный выкрик толкнул людей в спины, сдвинул с места. Толпа начала редеть: люди разбредались, обтекая святилище с востока и запада. В свете факелов проступили десятки шалашей, окружавших храм. Нашлись и запасы дров под навесами. Вскоре запылали десятки костров, разгоняя ночную тьму.

Дюжина мужчин прошла под воротами и поднялась по ступеням в храм. Внутренность святилища озарилась трепещущим светом, оттуда понеслось гулкое гортанное пение. Без сомнения, это были слова молитвы, сопровождаемой щедрыми приношениями.

Кому молились эти люди посреди зимней ночи? О чем просили?

На кострах забулькали котелки, потянуло сытным запахом варева. Кое-кто, укутавшись потеплее, забрался в шалаши — спать. Остальные нет-нет, да поглядывали с опаской туда, где притаилась покинутая деревня. Но пламя костров слепило глаза — разглядеть, что происходит внизу, не было никакой возможности.

* * *

Несутся по небу клочья туч.

Мелькает в прорехах свет луны: мутный, больной. Срывается снег. Кроме туч да поземки — никакого движения. Кроме посвиста ветра да шелеста крон — никаких звуков. Зима сковала землю ледяными объятиями. Под деревьями царит тьма. Зато седловина, где притаилась деревня — полноправные владения луны, залитые желтоватым топленым молоком. Молоко тускнеет, выцветает, вновь густеет, когда луна с досадой отгоняет клок рвани, заслоняющий ее лик.

На опушке леса лунное молоко мешается с тенями. Здесь все неверно и зыбко, снег расчерчен полосами и пятнами, как шкура зверя. Зверь шевелится, готов проснуться. Поскрипывают стволы, тени ведут замысловатую игру.

Показалось? Нет, опять.

Мерзлое дерево так не скрипит, не трещит. Так хрустит и поскрипывает плотный наст под чьими-то шагами.

На северном склоне в мешанине теней что-то движется. Это движение не вписывается в рисунок скользящих по снегу теней. Темная фигура меж темных стволов останавливается на краю неверного света и зыбкой тени. Замирает, делается почти неразличимой. Делает шаг вперед, открываясь луне и ветру.

Более всего существо походит на человека в крайней стадии истощения. Дикарь, обитатель лесов? Большая обезьяна? Движется оно на полусогнутых ногах. Кособоко загребая, взрывает снег, взламывает твердый наст и оставляет за собой вместо цепочки следов две вспаханные борозды.

Кто бы это ни был, он сутулится, скрадывая свой рост, а может, просто горбат. Непомерно длинные руки волочатся по снегу, с мерзким скрипом царапают когтями обледенелую корку.

Когти? У человека?! У обезьяны?!

Когда на пути ночного гостя возникает ограда из жердей, он на миг приседает ниже обычного — и перемахивает ограду одним стремительным прыжком. В воздухе тварь похожа на громадного паука, летящего сквозь ночь. Ноги гостя такой же удивительной длины, как и руки; широченные ступни — словно доски для нарезки тофу. Луна высвечивает дряблую, землистого цвета кожу. С тела тут и там свисает бахрома отделившихся лоскутьев.

Тварь линяет или разлагается заживо.

Проворства гостю не занимать. Он пересекает улицу, принюхивается, широко раздувая ноздри — и без колебаний направляется к дому на западной окраине. Высокий забор он одолевает с той же легкостью, что и низкую ограду. Под тяжелыми шагами стонут от ужаса ступени и доски веранды.

Гость трогает дверь. Что, заперто?

Недоброе ворчание исторгается даже не из глотки — из живота твари. Яростный рык — и дверь с треском влетает внутрь дома. Тварь входит в жилище. Слышится жадное чавканье. Хруст. Рыдания, словно кого-то терзает невыносимая боль. Сопение. Крик отчаяния. Снова чавканье.

Вой, полный невыразимой тоски.

Звуки безмерного страдания мешаются со звуками трапезы, сливаются в противоестественную какофонию. Кажется, что кто-то поедает сам себя заживо, не в силах остановиться.

* * *

Зябкое мглистое утро застает крестьян во время спуска с горы. Когда люди обнаруживают разоренный дом и заходят внутрь, деревню оглашают скорбные вопли и плач.

2

Семейный совет

— Если бы дело зависело только от меня, — произнес мой отец, отставляя чашку, — я бы уже был в дороге. Но господин Хасимото…

Отец со значением поднял брови. Сенсей со значением кивнул. Кивнул и я — надеюсь, что тоже со значением. Знать бы еще, с каким!

Мы сидели у нас дома, в главной зале. Пили чай. От более существенного угощения сенсей вежливо отказался, от саке тоже. Комнату, где мы собрались, трудно назвать главной залой, особенно после того, как я побывал в усадьбе господина Цугавы. Но с другой стороны, где проводятся важные совещания?

То-то же!

— Господин Хасимото не отпускает меня со службы. «Поездка — дело долгое, — сказал он, — а вы мне нужны здесь. Ваш вклад в реорганизацию ночной стражи неоценим, это накладывает на вас дополнительные обязательства. День-два — еще ладно. Но отплыть на Эдзоти и вернуться? Эдак вы и в месяц не уложитесь!» Что я мог возразить?

— Ничего, — согласился Ясухиро. — Служба превыше всего.

Теперь кивнул отец.