Сто тысяч раз прощай

У мамы был особый педагогический дар: вызывать одновременно панику и мысль о тщетности усилий. Всю жизнь она никак не вмешивалась в наши занятия, оставляя обучение учителям. А теперь уподобилась отпускнице, которая лихорадочно запихивает вещи в чемодан, не желая признавать, что ее поезд давно ушел.

– Глагол voir…

– «Хотеть».

– Нет, не «хотеть». «Хотеть» будет vouloir, как в voulez-vous. Чарли, это даже не французский, считай, что это просто «Абба»! Voir. Вспоминай, ты это знаешь.

– Допустим, «видеть».

– Точно! А прошедшее время от voir как будет? Думай!

– …

– Вспоминай!

– J’ai…

– Верно, j’ai… а дальше?

– Не знаю.

– Знаешь!

– Ш-ш-ш. Потише можно?

– Но ты же знаешь!

– Мам, оттого, что ты это повторяешь, я лучше знать не буду!

– Но ты же так хорошо это знал, назубок!

– Мам…

– Мы всегда тебе внушали, что у тебя хорошие способности.

– У меня? Откуда?

– Ну, по крайней мере, лучше тех, что ты сейчас показываешь. Ты ведь знаешь французский. Чем ты пять лет занимался?! Оставь в покое чай. Вот, посмотри на ответы в течение тридцати секунд, и попробуем еще раз.

Она приходила в панику от моих пробелов; я, видя ее панику, начинал тупить, а у нее, когда я тупил, паника только нарастала, и децибелы наших голосов нарастали, покуда один из нас не закатывал сцену прямо за столиком, причем в таких выражениях, от которых содрогался «Домашний каравай». Обратный путь лежал мимо развалин нашего бывшего магазина; в гробовом молчании мы подъезжали к дому, где теперь жили только мы с отцом, и я пулей выскакивал из машины. Время шло: до экзаменов оставалось пять недель, потом четыре, три, две – время отстукивал таймер бомбы с часовым механизмом. За неделю перед экзаменами мама припарковалась в конце нашего дугообразного проезда, подальше от посторонних глаз, и спросила:

– Как папа?

– Все так же.

Они покивала, погрызла костяшку пальца.

– Ясно. Ему нужно вновь найти дело по душе.

– Хобби, что ли?

– Нет! Он вообще думает устраиваться на работу?

– Иногда. Но сейчас он, по-моему, на такое не способен.

– Это почему же?

– Да потому, что он конченый псих, мама!

– Так нехорошо говорить.

– Ладно, он психически нездоров.

– У него сейчас тяжелое время.

– Да, это очень тяжело: встать с постели, почистить зубы…

– Хватит, все ясно! Но что я могу поделать, Чарли? Скажи, чем я могу помочь, и я это сделаю.

Я терпеть не мог, когда родители со мной советовались, что им делать. Но даже если у меня сейчас и был наготове ответ, мать сгорбившись нависала над рулем и нижними краями ладоней зажимала глаза.

– Я знаю, время было выбрано неудачно, знаю, что должна быть здесь, и мне невыносимо взваливать все это на тебя, просто невыносимо, но мое присутствие ничего не способно изменить, это была бы тотальная война. От меня всем только хуже, Чарли! Как по-твоему, каково это сознавать? Понимать, что из-за тебя другой человек несчастен?

Она расплакалась, и лишь тогда, сменив гнев на милость, я потянулся ее обнять, но ремень безопасности прижал меня к спинке сиденья. Я попробовал извернуться помедленнее, чтобы обмануть механизм, снова застрял и принялся вытягивать ремень…

– Отстегни сперва! Вот там, внизу, отстегни и вытащи язычок! Жми на красную кнопку! Господи, Чарли! Ну-ка, подвинься…

Я втиснулся за рычаг переключения скоростей, и мокрое материнское лицо коснулось моей шеи.

– Я никудышная мать?

– Нет.

– А раньше была лучше?

– Нет.

– Но учительница я никудышная?

– Да, учительница ты никудышная.

Она уткнулась мне в шею.

– Я тебя очень сильно люблю. И у тебя все будет хорошо, – сказала она. – Ты же такой умный мальчик.

Но актриса из нее получилась совсем скверная, и эта неприкрытая ложь, эта пауза вытолкнули меня из машины. Забросив рюкзак на плечо, я дошел до дому, вытащил из кармана ключи и содрогнулся в ожидании наиболее ненавистной части суток.

Поскольку отцовское безумие было в нашей семье самым очевидным из всех и эта мысль крепко засела у меня в голове, я жил с ощущением смутной возможности, а потом вполне отчетливой вероятности, а потом и неизбежности того, что отец наложит на себя руки и найти его выпадет мне. По ночам я предавался разным спекуляциям насчет обстоятельств дела; в школе моя тревога нарастала, а когда я приближался к дому, становилась невыносимой. Где я его найду: в спальне, в коридоре, в ванной или на диване? Если даже у нас выдавалось хорошее утро и отец с улыбкой провожал меня в школу, сентиментально обнимая у дверей, это ничего не меняло. Наоборот, от этого трагедия подступала еще ближе, потому что – очередное телевизионное клише – актам самоуничтожения всегда предшествуют именно такие проявления привязанности, исполняемые с глазурованной, тупой безмятежностью. «Я тебя люблю, сынок, никогда об этом не забывай». Потом приходишь домой, а там – еще одно клише – на столе конверт, вставленный между солонкой и перечницей. Да-да, ничто с большей определенностью не предвещает беды, чем родительские заверения из серии «Я тебя люблю».