Стоит ли мне писать?

Высший падалин, не кинув ни взгляда на салия, протащил на плече вяло, но неотменно сопротивляющуюся груду мяса, в которую превратился двуручник.

Проходя через марево бреши, позади них вспыхнула яркая звезда. Паладин тащил его с церемонностью портового грузчика с мешком картошки. Тащил к подступающим рядам линейной пехоты. Которые собирались прикрыть отступление «батальона».

Сознание приходило медленно. Обрывками. Его мучали кошмары. Впрочем, мучали не то слово, когда мы говорим о Мельхиоте. Оборванные куски боя. Этого. Десятков других. Безумные чуть менее, чем полностью, грезы, лишь доставляли ему истощающее наслаждение.

Воспоминания прошлого били по нему раскаленным кнутом стыда. Эта боль заставляла его драться. Слабость, с которой сражалась эта боль, была его врагом. Больше боли.

«Боль моя сестра.»

Чем больше боли, тем меньше слабости. Пока она не будет побеждена. До конца. Всегда до конца.

Он хватался за клочки сознания как клещ цепляется в добычу. Как харадримская собака, которую было не оторвать без шматка мяса, оставленного в её в зубах. Так и Мельхиот не уступал ни мгновению всплесков сознания, каждый раз отвоевывая для себя кусок.

— Приходишь в себя, двуручник? Стонешь, стало быть выкарабкаешься.

«Какое тебе дело, ублюдок? Хочешь сделать вид, что тебе не все равно? Я выживу, все равно выживу. Наперекор вам всем! На зло богам. Вопреки судьбе! Вы еще не убили меня!» — взорвалась вулканом, пламенеющая от ненависти мысль в его голове.

Цирюльник при клириках, не получивший сана, отошел от едва стонущего, почти полностью перебинтованного двуручника.

— Может поможем ему «кругом силы»? — обратился он, семеня за обходящим раненных клириком.

— Кто это «мы», сын мой?

— Каюсь, святой отец. Я всего лишь ученик, без намеков на дар Света.

— Кому мы должны помочь?

— Тому двуручнику.

— Это рядовой гвардеец. Кто он такой, что бы целый круг клириков терял на весь остаток дня силы? У нас полно раненных офицеров.

— Я слышал его собираются приставить к награде.

— Он почти безнадежен, сын мой.

— Я слышал только что, как он стонет.

— Это хорошо. Если он доживет до своей очереди, он, может быть, выживет. У нас полно тяжело ранненых. Которым мы можем отдать наши силы с куда большим толком.

Клирик обернулся к ученику. И заговорил тихо и горячо.

— К тому же. В том бою мы потеряли салия Зеленого листа. Габриил пожертвовал собой, что бы спасти кого? Эту бесполезную гору мяса?

— Как вы можете так говорить, святой отец? — опешил цирюльник.

— Я говорю как есть. Свет потерял сильнейшего из своих слуг. И чуть не потерял другого. Высший паладин истощен, и вышел из строя не менее чем на неделю. Ради простого гвардейца? Можно ли вообразить более неравноценный обмен? Многих ли мы успеем спасти, если будем следовать такому правилу?

— Вы… Вы говорите совсем как маг…

— Ты еще поймешь это, ученик, рано или поздно, окажись перед перспективой прочитать последнюю молитву. А они собираются приставить его к награде. Сделай они это посмертно, у двуручника был бы шанс отправиться в свет следом за салия, под его покровительством. А они обрекают его на жизнь во тьме.

— Выпей. — подсунул клирик чашку под губы двуручнику.

Он молча выпил горькую травяную настойку, не моргнув глазом. И снова уставился в стену.

Он мог лежать так часами. Да ему ничего и не оставалось, кроме как лежать. Благо воплей раненных почти не было. Он остался одним из последних, одним из самых тяжело раненных. Рядом валялся легкомысленный гвардеец, получивший рану во время смотрового построения.

Тот почти непрерывно болтал. Ему было, похоже, наплевать, что Мельхиот его не слушал. По началу, он болтал интересные вещи. Он поведал, что «неудачная» атака первого и второго батальона привела к долгой осаде. Что осада продолжалась весь месяц. Что на подмогу гвардии подоспели дружины соседних баронств. Что стены Беорнинга разрушены почти до основания магией и артилерией. Что выживших в городе не осталось, а сам город спалили почти до тла магики и клирики. Что барона Ландана и след простыл, и его ищет чуть ли не весь Иммиафал. Что отряды карателей, призванные Кафедралом сжигают остатки гниющей под солнцем нежити, и зачищают окрестности. Что гвардия пару дней назад снялась с лагеря оставив раненных на попечительство церкви и под присмотром офицеров допросного дома. Что их поход прославится в легендах.

Иногда он засыпал не на долго. И проснувшись, продолжал трепаться ему в спину, как ни в чем не бывало. Двуручнику хотелось разбить его голову о стену. Он смотрел на нее. В ту точку, где представлял разбитой голову гвардейца. И это немного помогало.

Он не мог встать. Его тело очень плохо слушалось. И только это спасало легкомысленного гвардейца от дополнительных увечий. А может, и от смерти.

Мельхиот не хотел говорить. Ему был противен звук собственного голоса. Еще больше, чем голос гвардейца. С тех пор, как он пришел в себя, он задал лишь один вопрос — «Где мой меч?»

«Незнаем.» — безразлично ответили ему, вызвав бессильную злобу. Без меча он чувствовал себя голым.