Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века

Во время одного из сеансов императрица велела позвать двух своих младших дочерей и великих князей Николая и Михаила. Никогда мне не приходилось видеть ребенка красивее, чем великий князь Николай, будущий император. Его очаровательное лицо, все черты которого говорили о греческой красоте, привело меня в такое восхищение, что я, кажется, и сегодня могла бы писать его по памяти.

С той поры я храню воспоминание и еще об одном типе красоты, уже совершенно в другом роде, поскольку речь идет о старом человеке. Хотя император в России является верховным главой не только правительства и армии, но и церкви, исполняет церковную власть под его началом главный священник, которого называют великий архимандрит и который для русских является тем же, чем для нас папа римский (здесь имеется ввиду митрополит Петербурга Гавриил) . Во время пребывания в Петербурге мне часто приходилось слышать о достоинствах и добродетелях того лица, что было облечено тогда этим саном. Поэтому, когда однажды мои знакомые пригласили меня поехать к архимандриту вместе с ними, я тотчас согласилась. Никогда еще в жизни я не бывала в обществе человека, самый вид которого внушал такое почтение. Его высокий рост и величественная осанка, его прекрасное лицо, все черты которого были безукоризненно правильны, создавали впечатление одновременно мягкости и достоинства, которое невозможно передать кистью и красками; а длинная борода, спускавшаяся ниже груди, придавала ему еще более почтенный вид. Наряд архимандрита выглядел просто и благородно, на нем было длинное белое платье, которое спереди сверху донизу разделяла широкая полоса черной материи, превосходно оттенявшая белизну его бороды; походка, жесты, взгляд — все в нем внушало уважение с первого взгляда.

Великий архимандрит был выдающимся человеком, необыкновенного ума и прекрасно образованным. Он говорил на многих языках, а его добродетели и доброта снискали любовь окружающих. Значительность его сана не мешала ему быть милостивым и любезным. Однажды одна из княжон Голицыных, которая была очень красива, увидела его в саду. Она поспешила к нему и встала перед ним на колени. В ответ старец сорвал с куста розу и подарил ей вместе со своим благословением. До сих пор меня гложет сожаление, что, покинув Петербург, я так и не написала портрет архимандрита, потому что лучшей модели не мог бы повстречать ни один художник.

В то же время, о котором я начала говорить, в Петергофе с большой пышностью отмечались именины императрицы Марии. Правда, нужно сказать, что великолепию праздника много способствовала и сама местность, где он проходил, — бесконечный парк, прекрасные фонтаны, великолепные аллеи, одна из которых, образованная огромными деревьями, шла вдоль моря со многими кораблями на его глади. Все эти природные красоты, к которым искусство так восхитительно присоединило свою лепту, сделали из Петергофа волшебный край. Погода стояла прекраснейшая, и поскольку я приехала уже после полудня, то нашла парк полным гостей. Словно на карнавале, все были одеты в костюмы, однако в масках никого не было, за исключением самого императора, который надел розовое домино. Особенно выделялись богатством и разнообразием наряды придворных, соперничавших друг с другом в пышности и оригинальности. Никогда в жизни мне не приходилось видеть одновременно столько вытканных золотом шлейфов и такого количества бриллиантов и перьев.

В разных уголках парка невидимые музыканты услаждали наш слух звуками восхитительной роговой музыки, услышать которую можно только в России. Били все великолепные петергофские фонтаны; особенно мне вспоминается чудесная водяная стена, которая низвергалась в канал с огромного утеса. Падая, она образовывала широкий свод, под которым можно было пройти, не замочив платья. Вечером дворец, парк и корабли осветили фонариками; не забыли и этот утес. Заметить лампионы, огни которых сверкали на огромном своде светящейся и низвергавшейся с ужасным шумом воды, было невозможно, и эффект создавался магический. Воспоминания об этом дне остались со мной навсегда, как память о самом красивом празднике, который только мог устроить монарх».

Но странности императора все увеличивались. На документе, предлагающем различные варианты, он пишет: «Быть по сему». Принц Евгений Вюртембергский, побывавший в Петербурге в 1801 г., пишет:

«Павел доказал всем совершенную неспособность царствовать, и его печальное состояние грозило государству очевидною опасностью... Следы его душевного расстройства проявились и во внешних сношениях, так что глас всей Европы и его народа слились в одном мнении, что не может далее царствовать сумасшедший, внутри государства приводящий в беспорядок все отрасли управления, а во внешних делах сегодня враждующий с союзниками, которых вчера усердно приветствовал».