Столько лет спустя

Сейчас и брат, и племянник вспоминают, какой Михаил был услужливый, тихий и стеснительный. «Есть не предложишь, так и будет сидеть,— рассказывает брат.— А если предложишь, спасибо, говорит, я два раза в день ем, и даже один раз мне хватает». А еще очень чуткий был. «Сестра болела,— вспоминает Борис Алексеевич,— так он к ней все в больницу ходил, за два километра. И я болел — аппендицит был,— полмесяца лежал, дак он ко мне каждый день приходил».

— Конечно,— размышляет сейчас племянник,— если бы у него не вторая группа была, а первая, мы бы его обратно взяли. Он бы тогда не семьдесят рублей получал, а сто. Он бы тогда эти тридцать рублей моей теще платил, а она бы за ним присматривала.

Когда все уже было изъезжено и исхожено, обо всем переговорено, встретились мы и с Раисой Геннадиевной Варакиной — исцелительницей. Она Смолина прекрасно помнит, сразу вопросы: где он, как он? Все, что знал, рассказал я ей, и про «Запорожец» в том числе, попросил, нельзя ли его в Полькино перевести, этот дом инвалидов всего в двух километрах от Коныгино, от родины.

— Можно,— сказала она.— И, конечно, первую группу инвалидности он получить должен. Это дело надо поправить!

Еще врач Варакина сказала, что все-таки лучше Полькино и всего другого для него дом родной. За тридцатку ли его возьмут или еще как, а все-таки дом есть дом. Тем более для него, не познавшего семейного счастья, домашнего уюта, для человека, из которого война вынула почти всю жизнь, оставив только маленький кусочек юности и старость.

Я не сразу с ней согласился. Прежде снова перебрал в памяти обидные события, связанные с практичным домом, но потом всплыла снова дорога на Коныгино — поля, лес, луга заливные, плакучая береза рядом с елью на повороте.

Ведь для чего-то же вспомнил солдат имя свое.

Глава 6. Две судьбы

Разговор пойдет о Саласпилсском лагере смерти непода­леку от Риги. Страшное место. Земля здесь глубоко про­питана кровью.

«Летом 1960 года я еще раз обошел территорию лаге­ря. Развалины, пепелища, которые, отступая, гитлеровцы оставили во многих городах, здесь еще полностью сохра­нились. И все же сквозь обломки кирпича смело про­бивались зеленые побеги молодых березок и осинок. В канализационных трубах лагерной больницы располо­жилась целая лисья семья…» Из воспоминания Яниса Клявиня, бывшего узника.

А это рассказ молодого инженера Галины Осиповой, она родилась в 1952 году: «Где-то в начале шестидесятых годов мы, дети, сюда, в эти места, бегали. Грибы тут росли!.. Нигде так не росли. И все почему-то красные, все красные. Мы их, конечно, не собирали, нет. Боялись… Старики некоторые собирали, жарили, а мы — нет. Про­волока еще колючая местами была. Кто-то сказал, она ядом пропитана, а я однажды в нее на велосипеде вреза­лась — руки, лицо все в крови. Ну, думала, все, теперь умру…

Пруд еще был, затхлый такой.

Потом домики какие-то стояли, их вскоре снесли, нас всех из тех мест эвакуировали. Смотрю, камни, цемент, щебень сваливают, даже не верилось, что мы отсюда, из Доле, уезжаем и тут такое будет…»

На этом месте поднялся огромный мемориальный памятник-музей. Приезжают сюда, в Саласпилс, иност­ранные делегации и советские туристы, юным пионерам здесь впервые повязывают красные галстуки, молодым коммунистам вручают партийные билеты.

А в летнее июльское воскресенье сюда каждый год съезжаются бывшие узники лагеря.

* * *

И в тот год, когда мне удалось побывать здесь, все было так же, как прежде, как каждый год в этот день. Как всегда, в это воскресенье в разгар цветущего лета со всех краев земли съехались сюда бывшие заключенные.

Все было, как и быть положено. Митинг. Речи. Цветы. Цветы возлагали туда, где из-под земли доносился глу­ховатый стук метронома. Тук. Тук. Тук. И звук, и ритм — точь-в-точь живое сердце под землей.

Поляки и чехи, немцы и французы, югославы и рус­ские, литовцы и белорусы, эстонцы и латыши, евреи и украинцы — больше ста тысяч осталось их здесь, в земле.