Столько лет спустя

Чуть дальше начался старый парк — дубы, липы. Почему у всех деревьев на высоте человеческого роста белые стволы? Откуда-то из-под земли появлялись люди и вновь исчезали. Это были советские военнопленные, строившие концентрационный лагерь. Они жили под открытым небом, касками, мисками зарывали себя в землю, спасаясь от снега, дождя, ветра. Розанов понял: это они, эти люди, обглодали кору деревьев.

То было лишь преддверие Саласпилса.

Новичков встретила легковая машина, из нее вышли два офицера и долговязый — в гражданском. К граждан­скому Розанов почему-то особенно присматривался: низ­кий лоб, жесткие глаза, тонкие губы. Оказалось, перед ним автор проекта и начальник строительства лагеря — Магнус Эдуардович Качеровский. Автор проекта… С чего же начал он строительство? Еще не появились первые бараки, еще не было вокруг и колючей проволо­ки, а в центре уже возвышалась виселица.

Один из заключенных попросил слова. Мы будем работать, сказал он, так, как потребует начальство, но просим создать нам хоть какие-то условия для жизни.

Гражданский засмеялся:

— Для жизни?.. Создадим, создадим…

Заключенного расстреляли.

Это было преддверием ада.

Сам ад описан и исследован достаточно — Бухенвальд, Маутхаузен, Освенцим, Майданек и так далее, и так далее. Познакомимся лучше с людьми. С коммунистами Янисом Логином, Карлом Фелдманисом, Константином Стрельчиком, с теми, кто с ними.

21 января 1943 года, в день памяти Ленина, Янис Логин организовал в бараке митинг. Собралось более трехсот заключенных. Янис говорил о вожде, читал поэ­му Маяковского, стихи Пушкина и Райниса.

Карл Фелдманис работал в строительной конторе лагеря. Почти каждый вечер, когда начальство уезжало домой, он тайком проникал в кабинет Качеровского и включал радиоприемник. На следующий день весь лагерь знал фронтовые новости.

Заключенные не теряли надежды вырваться на сво­боду, припасли самодельные гранаты, холодное оружие.

Но однажды, когда Карл Фелдманис поздно вечером, как всегда, слушал радио, в дверь забарабанили. Вошел… Качеровский. Фелдманис успел выключить радио. Качеровский быстро прошел к приемнику и положил на него руку: теплый.

— Слушал?

— Музыку.

Красная стрелка показывала Москву.

Сотни заключенных были казнены в Бикерниекском лесу и среди них — Фелдманис, Логин, Стрельчик.

Розанов работал на пилораме. Качеровский загляды­вал и сюда. Увидев как-то, что двое пленных жуют хлеб, Качеровский передал их эсэсовцам «за нарушение трудо­вой дисциплины». Пленных расстреляли на месте.

Однажды осенью Станиславу сообщили связные: Антона Казимировича, его отца, старого коммуниста, рас­стреляли.

* * *

Жизнь лагеря шла своим чередом. На пилораме вы­ходил из строя то один, то другой агрегат. А однажды заключенные устроили замыкание, и лесопилка сгорела — вся, дотла.

Как-то Розанову поручили «убрать» провокатора. Убрал. Задушил без шума и суеты. Появился вскоре второй. Розанов уже и до него стал добираться, но тот, учуяв неладное, нашептал Качеровскому. И хотя прямых улик не было, скоро подошла грузовая машина, в кото­рую Розанову велели садиться. Он увидел в кабине, ря­дом с шофером, Качеровского, сердце екнуло. Однако у поворота шоссе Качеровский вылез и, махнув рукой, отправил машину дальше, в Центральную рижскую тюрьму.

Так получилось, что первым, кто встретил Розанова в Саласпилсе, был Качеровский и проводил его он же.

На том расстались. У каждого был свой единствен­ный путь. Улик так и не нашли, и это спасло Розанову жизнь.

* * *

Мы бродили со Станиславом Антоновичем по Саласпилсу. Говорили о днях нынешних, но так или иначе связанных с мемориалом. Он рассказывал о проблемах, которые его очень волнуют. Например, о том, что туристы порой не знают, как добраться до мемориала. Едут на электричке до станции Саласпилс, но это, оказывается, не то, надо выходить ближе. Не все поездные бригады об этом объявляют, на железнодорожной рижской станции тоже ни слова об этом нет, а ведь можно бы и отдельное расписание вывесить.

Я слушал внимательно все, о чем он говорил, и мало-помалу разглядывал его. И внешность, и выговор челове­ка не городского. В прямом, надвое, темно-русом проборе виделось что-то простое, что-то от российских молодцев, которые, подпоясавшись кушаками, выходили на кулач­ные бои. Годы-то годы, но еще кряжист Розанов. Правда, сутул, словно какая-то невидимая сила прижимала его к земле, не давала разогнуться.

Но я смотрел больше на его руки, не смотрел — рас­сматривал. Здоровенные руки землепашца. А может быть, и рабочего. Во всяком случае, руки труженика, которые столько лет были отлучены от дела.

Я смотрел на эти руки так, будто в них одних только сила, и, кроме них, человеку этому ничего больше и не надо было, чтобы в фашистском лагере безоружному привести в исполнение приговор подпольщиков. Но ведь чтобы владеть такими руками, надо, наверное, было оже­сточиться сердцу и разуму.