Столько лет спустя

В воскресном этом дне отражались необратимость и непоправимость минувшего, его — минувшего — боль и горе. Но еще тут были гордость, достоинство и сила: сделали все, что смогли, выстояли. Слились воедино пе­чаль и величие, слезы 22 июня и слезы 9 мая.

Все было, как всегда в этот день, и кто-то в тесной толпе рядом со мной сказал: «Вот он — Розанов!..»

* * *

Станислав Антонович до всего дошел сам, все постиг только собственным умом. Знания для него всегда были невеликим подспорьем — какие там по нынешним поня­тиям знания: техникум одолел. Жизнь, только собственная жизнь, до краев наполненная, подсказывала ему всегда, где она — правда.

Странно даже, что этот средних лет мужчина застал еще свою республику буржуазной. Вначале — пастух, потом — батрак. Розанов мальчишкой попал в Ригу. В 1936 году грузит уголь в порту. Устраивается на дерево­обрабатывающую фабрику. Недосчитавшись однажды в аванс денег, он обратился к хозяину:

— Господин, вы ошиблись.

Хозяин — он же и кассир, а дочь его — бухгалтер.

— Я никогда не ошибаюсь,— ответил господин. Парня выгнали.

В те годы с завистью хаживал он мимо университета. Несколько раз пытался проскочить внутрь, но каждый раз его останавливал бдительный швейцар, проверявший у студентов плату за обучение: «Покажи карточку!» Налог был таков, что даже иным кулакам накладно.

Никогда не забудет, как бродил в порту, выпра­шивая работу. С английского судна его окликнул матрос, и, когда обрадованный Станислав поспешил к нему, тот сверху опрокинул ведро с помоями. Под хохот, свист и улюлюканье бежал он в портовую полицию. Точно ли судно иностранное, переспросили его в полиции, и слу­шать дальше уже не стали, выставили за дверь. Его республика, его родина, самолюбиво похвалявшаяся не­зависимостью и мощью, не нашла сил, чтобы защитить своего несовершеннолетнего гражданина.

В то же примерно время приехал в Ригу крупный западный лесопромышленник, остановился в роскошном отеле. И Ульманис отправился к нему на переговоры. В ту пору юный Розанов задумался: почему не гость нанес визит, а, наоборот, Ульманис (Ульманис! — глава правительства Латвии) отправился в гостиницу. А когда задумался, смог объяснить многое из того, что происхо­дит с ним лично.

Отец его, Антон Казимирович, работал в коммунисти­ческом подполье, переправлял за границу, на советскую сторону, тех, за кем охотилась полиция, устраивал у себя в маленькой комнатушке сходки. Стас первое время стоял на карауле, потом расклеивал листовки, стал в подполье связным.

Арестовали отца. Вскоре, когда Станислав шел на связь, выследили и его, схватили уже у самой границы. Окружной суд обошелся с ним, как с несовершеннолет­ним: год заключения.

Пришла в Латвию Советская власть, Станислав Ро­занов — в рабочей гвардии, начальник 1-го рижского батальона охраны. В подчинение к сыну поступает и его 66-летний отец. Красногвардейцы охраняют национали­зированные фабрики, заводы.

* * *

Обо всем, что было после 22 июня, разговор сложный. Все пересказывать — этой главы не хватит. Что выбрать?

В войну мелочей не было, все — главное.

Август сорок первого. Префектура, допросы. Камера смертников. Это был единственный момент во всей его тернистой жизни, когда он, измученный пытками, решил покончить с собой. Пояс, шнурки отобрали — пустые руки. Розанов измерил глазами камеру: в длину шагов шесть-семь. Если разбежаться, и головой об эту вот каменную стену…

Хорошо, что в камере были еще трое. Русские лет­чики, двое — коммунисты и молоденький — комсомолец. Им уже зачитали приговор, который утром, через не­сколько часов, должны привести в исполнение. Они не спали, последние часы в жизни да еще спать… Вспоми­нали житье-бытье, иногда вдруг смеялись — так искренне, что Розанову становилось не по себе.

Перед рассветом лязгнули ключи. Когда всех троих уводили из камеры, один из них обернулся, крикнул с порога:

— Там в окне, за решеткой,— хлеб. Тебе!

Полицейский наотмашь ударил летчика по глазам. Дверь захлопнулась.

Понял Розанов: эти люди были голодны, и они пода­рили ему не просто нетронутый кусок хлеба. Они подарили ему мужество жить.

На четвертый день его отправили в Центральную тюрьму. А еще через несколько дней вместе с другими погрузили в машину и под усиленной охраной повезли. В Саласпилс. Дорога, по которой ехали, была полна на­роду, под конвоем — старики, женщины, дети… Они тоже двигались к Саласпилсу, народу было так много, что машины продвигались со скоростью людского потока. Розанов смотрел, как здоровые вели под руку больных. Молодая женщина вышла из строя, чтобы перепеленать ребенка. Шуцман вонзил ей в спину штык. Женщина упала, но дитя из рук не выпустила. Шуцман вырвал его, отбросил, гитлеровец стал натравливать на ребенка собаку. Та подбежала, понюхала и… трогать не стала. Фашист хлестнул собаку плетью, вынул пистолет и вы­стрелил в ребенка.

У Румбулы услышали пулеметные очереди, а потом увидели — метрах в 20—30 от дороги стояли с подняты­ми руками совершенно голые люди. Неподалеку возвы­шалась огромная куча одежды.