Столько лет спустя

Ребята тушили костер, расчищали черный квадрат земли. Дерн с этого места аккуратно был ими срезан и хранился неподалеку у деревца, дети каждый день поливали его, чтобы он жил. Сейчас они аккуратно укладывали куски дерна на прежнее место, где был костер. И снова земля жива и зелена.

Потом, поздно вечером, все сидели вокруг свежего дерна, как прежде вокруг костра. Тартаковский тихо рас­сказывал, как сразу же после войны был у него класс, в котором учились 43 человека, и из них 39 — без отцов.

— Жаль, что из школы уходим,— сказал кто-то в тем­ноте.

— А вы его на второй год по немецкому оставьте, Лев Иосифович.

— Да я бы вас всех, ребята, оставил,— вздохнув, ска­зал завуч.

За полночь, когда палаточный город спал, все поле и лес вокруг покрыла легкая фата тумана. Ночной чистый воздух, ширь и этот туман заставляли верить в любое чудо.

Чудо и произошло. В тумане, с каждой минутой все более молочном, поплыла от реки песня Леля… Среди тех минут, которые запомнятся в жизни, будут, наверное, и вот эти: ночь, лес, туман, привидение — Лель.

Внизу, у реки, сидела молча компания. Шагах в де­сяти от них, прислонившись к дереву, пела женщина.

«Не может быть,— говорил потом утром Тартаков­ский,— я сначала думал: приснилось, потом решил — при­емник».

Женщина пела долго. Я слушал и думал о ребятах, о тех тридцати девяти — без отцов и этих, нынешних, о художнике Валериане Турецком, о его жене и почему-то ждал, что зазвучит «Жаворонок»: «…кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой».

…Вспомнилось, как мы сидели у Веры Андреевны в мастерской, а через полчаса пришли ребята из 209-й сред­ней школы, вернувшиеся вместе с завучем после тех долгих поисков, в которых им помогали сразу несколько райвоенкоматов.

— Значит, Валериан ушел в разведку,— тихо повто­ряла Вера Андреевна…— Он пошел тринадцатым? И это произошло тринадцатого апреля?.,

— Там весь полк погиб,— тихо сказал кто-то из ребят.

— Полк? — она близоруко посмотрела.— Простите, сколько это?

— Три тысячи…

— Я закурю, извините.

Руки у Веры Андреевны дрожали, она курила, мол­чала и все вздыхала, вздыхала.

Лена Ольховская раскрыла блокнот с записями, там было все, что удалось узнать. И рядом с чертежами, име­нами, цифрами — на полях смешные личики и рожицы, нарисованные рассеянной детской рукой.

* * *

Память — понятие многозначное.

В. Сливенко, Молдавская ССР, пос. Романешты: «В нашем местечке никто из местных не погиб…

Редкое, счастливое местечко, наверное, очень малень­кое.

Мою семью также не постигло горе большинства, но все равно не могу без боли в сердце читать, смотреть, рассказывать о людях, погибших, отдавших жизнь за на­ше светлое Сегодня. Мы в совхозе нашем каждый год чествуем бывших воинов и День Победы отмечаем вме­сте с ними».

Что это — Память? Да, память о прошлом. И встречи ветеранов войны с рабочими, служащими, школьниками — тоже память. Грандиозные памятные комплексы, заботли­во ухоженные братские могилы. Огромная военно-патри­отическая работа, которой заняты и юные следопыты, и убеленные сединами. Все это — память.

И выступления в газетах, и книги, и фильмы, и песни по радио. И грамоты, премии, медали в юбилейные дни.

Но красных дней в календаре не так много. И всякая песня имеет конец. А вот в будни — всегда ли думаем мы о фронтовиках, их семьях, о том, что есть среди них и люди неустроенные? А ведь это — тоже память. И эта наша житейская, что ли, ежедневная память о них не меньше для них важна, чем память песенная.

Вернемся еще раз в Сычевку, к старушке Огурцовой, которая потеряла в войну мужа, сына и отважилась в восемьдесят лет ехать за границу на суд.

Я ведь не все рассказал о ней. Совсем не обмолвился о ее послевоенной жизни: сама попросила — не надо. Сей­час слово, мною данное, снято.

Глава 12. Имя на граните

Много я размышлял о судьбе этой женщины. Она приняла войну на себя, и война перерезала ее через самое сердце. Все, что можно было отдать, отдала. Все, что можно было потерять, потеряла. Осталась жива? Что с того, это еще хуже для матери — пережить сына.