Но возвращаюсь к письму Робера: оно взволновало меня еще и потому, что между строк я вычитывал то, что он не посмел написать более внятно. «Ты запросто можешь пригласить ее в отдельный кабинет, — писал он. — Это прелестная молодая особа, у нее чудный характер, вы прекрасно друг друга поймете, и я заранее уверен, что ты проведешь превосходный вечер». Родители мои возвращались к концу недели, в субботу или воскресенье, и тогда уже мне придется каждый вечер ужинать дома, поэтому я тут же написал г-же де Стермариа и предложил ей увидеться в любой вечер вплоть до пятницы. В ответ мне сообщили, что пришлют письмо этим же вечером, часов в восемь. Я бы легко дожил до вечера, если бы те часы, которые меня от него отделяли, были заполнены каким-нибудь спасительным визитом. Когда часы окутаны разговорами, их уже нельзя измерить и даже заметить, они развеиваются, и проворное время, ловко ускользнувшее от вашего внимания, выныривает далеко от точки, где оно от вас скрылось. Но если мы одни, забота, выставляя нам напоказ момент, который еще нескоро наступит и которого мы беспрестанно ждем, с частотой и однообразием тикающего будильника делит часы, или, вернее, умножает их на все те минуты, которых мы не стали бы считать в компании друга. И этот день, пронизанный пульсирующей жаждой той жгучей радости, которую мы с г-жой де Стермариа вкусим, увы, только через несколько дней, мне предстояло дожить одному, отчего он казался мне очень пустым и очень унылым.
Время от времени я слышал шум поднимающегося лифта, а за ним другой звук, но не тот, что я ожидал, не остановку на моем этаже, а совершенно другой, исходивший от лифта, ползущего дальше, на верхние этажи; этот шум, когда я ожидал чьего-нибудь прихода, столько раз сообщал мне, что моим собственным этажом лифт пренебрег, что даже впоследствии, когда я уже никого не ждал и не хотел видеть, он так и остался для меня неизменно горестным: он означал, что я приговорен к одиночеству. Усталый, безропотный, час за часом обреченный исполнять свое неизбывное дело, серенький денек ткал свою перламутровую бахрому, и мне печально было думать, что я останусь с ним один на один, а ему до меня не больше дела, чем работнице, которая устроилась у окна, чтобы лучше видеть рукоделие, и нисколько не заботится о другом человеке, сидящем в той же комнате. Я не слышал звонка, как вдруг Франсуаза пошла открывать и впустила Альбертину; та вошла, улыбающаяся, безмолвная, пышная, и в округлом своем теле принесла дни, прожитые в том Бальбеке, в который я так никогда и не вернулся, — принесла, чтобы эти дни для меня продолжались. Несомненно, всякий раз, когда мы вновь встречаем человека, отношения с которым, пускай неблизкие, хоть сколько-нибудь изменились, происходит что-то вроде столкновения двух эпох. Не нужно даже, чтобы к вам в гости по-дружески заглянула бывшая возлюбленная, хватит и того, чтобы в Париж приехал знакомый, с которым когда-то бок о бок мы изо дня в день вели совсем другую жизнь, а потом эта жизнь закончилась, пускай это было всего неделю тому назад. В каждой черточке смеющегося, вопрошающего и смущенного лица Альбертины я по складам читал вопросы: «А госпожа де Вильпаризи? А учитель танцев? А кондитер?» Когда она села, ее спина словно говорила: «Ну вот, утеса здесь нет, но можно я все-таки сяду с вами рядышком, как будто мы в Бальбеке?» Она была словно волшебница, показавшая мне зеркало времени. В этом она была похожа на всех, с кем мы видимся редко, но когда-то жили общей жизнью. Но с Альбертиной дело было не только в этом. Конечно, еще в Бальбеке, когда мы виделись каждый день, я всегда поражался, насколько она выглядела по-разному в разные дни. Но теперь ее даже трудно было узнать. Ее черты, лишенные розовой дымки, окутывавшей ее раньше, стали рельефными, как у статуи. У нее было другое лицо, вернее, теперь у нее появилось лицо, а тело как-то увеличилось. Теперь почти ничего уже не оставалось от прежней оболочки, на поверхности которой в Бальбеке едва прорисовывалась ее будущая форма.
На этот раз Альбертина вернулась в Париж раньше обычного. Как правило, она приезжала только весной; и я, за несколько недель намучившись от гроз, громыхавших над первыми цветами, радовался возвращению Альбертины и наступлению ясных дней, не отделяя одного от другого. Стоило мне узнать, что она в Париже и заезжала ко мне, и я тут же опять представлял ее себе, словно розу на морском берегу. Уж не знаю, что меня манило больше, она или Бальбек, а может, тяга к ней просто была ленивой, робкой и незавершенной формой желания заполучить Бальбек, словно материальное обладание какой-то вещью или местожительство в городе было равносильно духовному обладанию. А впрочем, даже материально, когда Альбертина уже не витала в моем воображении на фоне морского горизонта, а спокойно сидела рядом со мной, она часто представлялась мне потрепанной розой, так что мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть, в каком плачевном состоянии ее лепестки, и поверить, что я вдыхаю ее аромат на пляже.