Сторона Германтов

Я немного поговорил со Сванном о деле Дрейфуса и спросил, как так получилось, что все Германты антидрейфусары. «Прежде всего, это потому, что все эти люди в глубине души антисемиты», — отвечал Сванн, хотя по опыту знал, что это не совсем так; но как все люди, питающие страстные убеждения, он, если приходилось объяснять, почему некоторые их не разделяют, подозревал, что они руководствуются не соображениями, о которых можно спорить, а предубеждениями, предрассудками, с которыми ничего не поделаешь. К тому же его жизнь клонилась к преждевременному концу, и, как измученное животное, которое постоянно терзают и травят, он теперь горячо ненавидел эти гонения и почти готов был вернуться к вере отцов.

— О принце Германтском я и вправду слыхал, что он антисемит, — сказал я.

— Ну, тут и спорить не о чем. В бытность свою офицером он, когда у него заболел зуб, предпочел страдать от нестерпимой боли, лишь бы не обращаться к единственному в том краю зубному врачу, который был евреем; а позже, во время пожара, он допустил, чтобы сгорело целое крыло его замка, потому что пожарные насосы были только в соседнем замке, принадлежавшем Ротшильдам.

— А вы случайно не едете к нему сегодня вечером?

— Еду, — отвечал он, — хотя очень устал. Но он предупредил меня пневматичкой, что ему нужно со мной поговорить. Чувствую, что в ближайшие дни буду недомогать и не сумею выезжать из дому или принимать у себя, и предстоящий разговор будет меня беспокоить, так что уж лучше отделаюсь от него сразу.

— Но герцог Германтский не антисемит.

— Вы же сами видите, что это не так, потому он и против Дрейфуса, — возразил Сванн, не замечая, что совершает логическую ошибку. — Но мне все равно жаль, что я расстроил человека — хотя что это я! герцога, — когда не стал восхищаться его Миньяром или уж не знаю кем.

— Но герцогиня-то, — настаивал я, возвращаясь к делу Дрейфуса, — она-то умная женщина.

— Да, она прелесть. Хотя, на мой взгляд, она была еще обаятельней раньше, когда ее звали принцесса Делом. В ее натуре появилась какая-то угловатость; когда она была юной гранд-дамой, все в ней было как-то нежнее, но, в сущности, будь то молодые или не очень, мужчины или женщины, чего вы хотите? Все это люди другой породы, тысяча лет феодализма не проходит бесследно. А сами они, естественно, думают, что к их образу мыслей это отношения не имеет.

— Но ведь Робер де Сен-Лу дрейфусар?

— Что ж, вот и хорошо, тем более что, как вы знаете, его мать страшно этим недовольна. Мне говорили, что он за Дрейфуса, но я не знал точно. Я очень рад. Это меня не удивляет, он большой умница. Это дорогого стоит.

С тех пор как Сванн стал дрейфусаром, в нем появилась невероятная наивность, это влияло на его взгляды и меняло их еще заметнее, чем когда-то женитьба на Одетте; это был новый шаг вниз по общественной лестнице, хотя вернее было бы сказать — переход в другой разряд, и переход этот служил лишь к его чести, потому что он возвращался на дорогу пращуров, от которой прежде отклонился из-за своих аристократических знакомств. Но в тот самый момент, когда ему, такому проницательному, благодаря знаниям, унаследованным от предыдущих поколений, казалось бы, нетрудно было разглядеть истину, еще скрытую от светских людей, он впал в какое-то смешное ослепление. Теперь обо всем, что его восхищало или отталкивало, он судил с точки зрения дрейфусарства. Г-жа де Бонтан была против Дрейфуса — и он решил, что она дура, и это было не более удивительно, чем то, что когда-то, сразу после женитьбы, он считал эту даму умницей. И так ли уж важно, что новая страсть затронула и его политические взгляды: он совершенно забыл, как объявлял Клемансо корыстолюбцем и английским шпионом (эта нелепость была в ходу среди Германтов и их круга); теперь Сванн верил, что всегда считал его совестью нации, таким же образцом стойкости, как Корнели[415]. «Нет, я всегда это говорил. Вы что-то путаете». Эта страсть захлестнула не только политические суждения Сванна, она перевернула и его литературные вкусы, и даже его манеру их выражать. Баррес[416] растерял весь свой талант, и даже то, что он писал в молодости, оказывалось слабо, это почти невозможно было читать. «Попробуйте сами, до конца не дочитаете. Какая разница между ним и Клемансо! Лично я не принадлежу к антиклерикалам, но, читая Клемансо, понимаешь, что в Барресе нет стержня! Нет, папаша Клемансо — огромный молодец. А какой у него язык!» Впрочем, не антидрейфусарам было критиковать подобные заскоки. Они-то уверяли, что Дрейфуса поддерживают только евреи. А если за пересмотр дела выступает верующий католик, например Саньет, то это потому, что его уговорила г-жа Вердюрен, оголтелая радикалка. Она яростно ненавидит «попов». Саньет неплохой человек, но глупец, и не сознает, как пагубно влияние «Хозяйки». Если же кто-нибудь возражал, что Бришо так же, как Саньет, дружен с г-жой Вердюрен, однако же вступил в Лигу французского отечества, то объясняли это тем, что он умнее.

— Вы с ним видитесь иногда? — спросил я у Сванна, имея в виду Сен-Лу.