Сторона Германтов

Я очень давно не видел Сванна и на секунду усомнился, не брил ли он раньше усы и стриг ли волосы бобриком, потому что его было трудно узнать; он в самом деле переменился, и даже очень сильно, потому что тяжело заболел и недуг преобразил его куда значительней, чем если бы он отпустил бороду или стал носить пробор на другую сторону. (Недуг был тот же самый, что свел в могилу его мать, причем заболела она в том же возрасте, в котором он был сейчас. В сущности, по вине наследственности наша жизнь настолько изобилует магическими числами и дурными предзнаменованиями, будто на свете и впрямь есть колдуньи. И подобно тому как для человечества в целом установлен определенный срок жизни, есть такой срок и для каждой отдельной семьи, а вернее, для всех членов этой семьи, похожих друг на друга.) Сванн был одет с элегантностью, которая у него, как и у Одетты, связывала его сегодняшнее «я» с тем, что было когда-то давно. Затянутый в жемчужно-серый редингот, выгодно подчеркивавший его высокий рост, стройный, в белых перчатках в черную полоску, он носил серый, расширявшийся кверху цилиндр, какие Дельон[412] уже не изготовлял ни для кого, кроме него, принца де Сагана, г-на де Шарлюса, маркиза Моденского, Шарля Хааса и графа Луи де Тюренна. Меня поразило, что на мой поклон Сванн отозвался прелестной улыбкой и сердечным рукопожатием; я-то думал, что спустя столько времени он меня не сразу узнает; я признался ему в своем удивлении; в ответ он, еще раз пожав мне руку, расхохотался с долей негодования, словно я, предположив, что он меня не узнает, подверг сомнению сохранность его рассудка или искренность его дружбы. А между тем я ведь был прав: спустя несколько минут, — я узнал об этом много позже, — услыхав от кого-то мое имя, он не понял, что речь обо мне. Но он так владел собой, так искушен был в светских играх, что никакие изменения ни в его лице, ни в словах, ни в том, что он мне говорил, не выдали, что слова герцога Германтского его удивили. К самообладанию, впрочем, добавлялись такая же естественность, такая же независимость во всем, даже в манере одеваться, какая была типична для Германтов и им подобных. И когда старый клубмен отдал мне поклон, не узнавая меня, это был не холодный, формальный поклон чопорного светского человека — нет, его поклон был полон истинного дружелюбия, неподдельного расположения; этим искусством владела, кстати, герцогиня Германтская: встретив вас, она даже улыбалась вам первая, не дожидаясь вашего приветствия, в отличие от прочих дам из Сен-Жерменского предместья, обычно отделывавшихся машинальным кивком. Вот и у его шляпы, которую он по обыкновению, уже выходившему из обихода, положил на пол рядом с собой, подкладка вопреки общепринятой манере была из зеленой кожи: чтобы меньше пачкалась, как он говорил, а на самом деле для красоты.

— Послушайте, Шарль, вы великий знаток, позвольте вам что-то показать, а потом, мои дорогие, я попрошу у вас разрешения ненадолго оставить вас вдвоем; мне нужно переодеться во фрак; впрочем, Ориана, наверно, скоро появится. — И он продемонстрировал Сванну своего «Веласкеса».

— Но мне кажется, что я это полотно знаю, — отозвался Сванн с болезненной гримасой, свойственной больным людям, которых утомляет даже простой разговор.

— Да, — подтвердил герцог, озадаченный тем, что знаток не спешил выражать восхищение. — Вы, наверно, видели его у Жильбера.

— Ах да, помню, в самом деле.

— Как вам кажется, кто это?

— Ну, если картина была у Жильбера, на ней, вероятно, один из ваших предков, — отвечал Сванн с ироническим почтением к величию, не признать которого было бы, с его точки зрения, невежливо и смехотворно, но говорить о котором следовало в шутливом тоне, поскольку этого требовал хороший вкус.

— Разумеется, — отрезал герцог. — Это Бозон Германтский, уж не помню какой он там по счету. Но на это мне плевать. Вы же знаете, я не такой феодал, как мой кузен. Мне говорили, что это может быть Риго[413], Миньяр, даже Веласкес! — добавил он, пронзая Сванна взглядом, одновременно инквизиторским и палаческим, чтобы проникнуть в его мысли и вынудить у него нужный ответ. — Ну же, — заключил он (благо, когда ему удавалось насильно вырвать у кого-нибудь желаемый ответ, он умел тут же поверить, что этот ответ ему дали совершенно добровольно), — говорите прямо, без лести. Как вы думаете, это в самом деле кто-нибудь из корифеев, которых я вам назвал?

— Нннет, — произнес Сванн.

— Ну, я-то, вообще говоря, ничего в этом не смыслю, не мне решать, кто этот тип. Но вы, любитель искусств, специалист, вы-то что думаете? Вы такой знаток, что у вас должны быть свои соображения. Кому бы вы приписали этот портрет?

Сванн немного помедлил перед картиной, которую явно находил ужасной. «Вашему недоброжелателю!»[414] — со смехом ответил он герцогу, который не удержался от яростной гримасы. Немного успокоившись, он произнес: «Вы оба очень милы, подождите минутку, сейчас придет Ориана, а я напялю фрак и вернусь. Заодно скажу хозяйке, что вы оба ее ждете».