Сторона Германтов

Я не мог сразу признаться герцогу, зачем пришел. У него ненадолго собрались несколько родственниц и приятельниц, в том числе принцесса Силистрийская и герцогиня де Монроз: они явились с визитом к герцогине, которая часто принимала перед ужином, и, не застав ее, заглянули к герцогу. Первая гостья (принцесса Силистрийская), просто одетая, худая, но приветливая, держала в руке трость. Сперва я испугался, что она больна или ушибла себе что-нибудь. Но она была вполне бодра. Она печально заговорила с герцогом о каком-то его родственнике, не со стороны Германтов, а с другой, еще более блистательной, если такое возможно; этот родственник с некоторых пор прихварывал, а недавно его состояние резко ухудшилось. Но видно было, что герцог считал болезнь неопасной, хоть и сочувствовал кузену, и твердил: «Бедный Мамá! а ведь такой славный человек». На самом деле он был рад, что едет на званый обед, и не прочь был побывать на пышном приеме у принцессы Германтской, но все время помнил, что в час ночи им с женой придется уехать на праздничный ужин и костюмированный бал, для которого у них уже приготовлены костюмы Людовика XI и Изабеллы Баварской. И герцог не желал допустить, чтобы страдания славного Аманьена д’Осмона отвлекли его от всех этих удовольствий. Затем к Базену явились с визитом две другие дамы с тростями, дочери графа де Брекиньи г-жа де Плассак и г-жа де Трем; они объявили, что состояние кузена Мама` безнадежно. Герцог пожал плечами и, чтобы переменить разговор, спросил, поедут ли они на вечер к Мари-Жильбер. Они отвечали, что нет, ведь Аманьен при смерти, они даже написали письмо, предупреждающее о том, что не приедут на званый обед, на который собирался герцог; они перечислили тех, кто был зван на этот обед, — брата царя Теодоза, инфанту Марию де ла Консепсьон и так далее. Маркиз д’Осмон доводился им более дальней родней, чем Базену, и их отказ выезжать показался герцогу своего рода косвенным порицанием его поведения. И даром что им пришлось спускаться с высот особняка Брекиньи ради того, чтобы повидать герцогиню (а вернее, объявить ей, как опасно болен их кузен и как несовместимо его состояние со светскими увеселениями родных), Вальпургия и Доротея (именно так звали сестер) не стали задерживаться и, вооружась своими альпенштоками, пустились в обратный путь к своей крутой вершине. Мне никогда не приходило в голову спросить у Германтов, что означали эти трости, столь распространенные в Сен-Жерменском предместье. Быть может, весь приход представлялся обеим дамам их владениями, а фиакров они не любили и совершали долгие прогулки, для которых им необходима была трость по причине какого-нибудь старого перелома, последствия неуемной страсти к охоте и падений с лошади, часто сопутствующих этому занятию, или простого ревматизма, вызванного сыростью, царящей на левом берегу и в старинных замках. Быть может, они не собирались в долгую экспедицию вглубь квартала, просто спускались в сад (в двух шагах от сада герцогини), чтобы набрать фруктов для десерта, и перед возвращением домой заглянули к герцогине поздороваться — по-соседски, разве что садовых ножниц или лейки не прихватив. Казалось, герцога тронуло, что я пришел к ним в самый день их приезда. Но лицо его потемнело, когда я признался, что хотел попросить его жену разузнать, в самом ли деле его кузина меня к себе пригласила. Дело в том, что я упомянул одну из тех услуг, которые герцог и герцогиня не любили оказывать. Герцог сказал, что уже слишком поздно, что если принцесса не присылала мне приглашения, то может подумать, будто он, герцог, ее об этом просит, что кузены уже однажды ему отказали, когда он за кого-то ходатайствовал, и что у него нет ни малейшего желания давать им повод подумать, будто он вмешивается в их приглашения, так сказать «ввязывается», и наконец, что они с женой обедают не дома и, возможно, потом просто вернутся к себе, а в этом случае лучшим оправданием в том, что они не поехали на вечер к принцессе, послужит им то, что принцесса не узнает заранее об их возвращении, но, конечно, если бы не все эти обстоятельства, они были бы, наоборот, счастливы послать ей записку или позвонить по телефону насчет меня, хотя наверняка делать это уже поздно, потому что в список приглашенных к принцессе, несомненно, больше никого не добавляют. «Но у вас с ними не испортились отношения?» — спросил он недоверчиво, ведь Германты вечно опасались, что кто-то с кем-то поссорился без их ведома или пытается помириться у них за спиной. Наконец герцог, привыкший брать на себя все демарши, выглядевшие не слишком любезными, внезапно объявил мне, как будто эта мысль только что пришла ему в голову: «А знаете, мой дорогой, я лучше вообще не скажу Ориане об этом нашем разговоре. Вы же знаете, как она любит услужать друзьям, а вас она обожает и захочет послать человека к кузине, несмотря на любые мои доводы, а если после обеда она почувствует себя усталой, то у нас уже не будет никакой отговорки и ей придется ехать на этот вечер. Нет, решительно, я ничего ей не скажу. Впрочем, вы сейчас сами ее увидите. Ни слова об этом, прошу вас. Если вы решитесь поехать к принцессе, мне не нужно вам говорить, как мы будем рады провести вечер вместе с вами». Принципы гуманности священны, и нам приходится перед ними склониться, не важно, верим ли мы в искренность того, кто к ним взывает, или нет; я не мог допустить, чтобы герцог подумал, будто я хоть на миг приравнял свое приглашение к предполагаемому утомлению герцогини Германтской, и пообещал не упоминать при ней о цели моего визита, словно меня и в самом деле убедила маленькая комедия, которую герцог передо мной разыграл. Я спросил у него, возможно ли, по его мнению, что у принцессы я встречу г-жу де Стермариа.