Сторона Германтов

В день, когда должен был состояться прием у принцессы Германтской, я узнал, что накануне в Париж вернулись герцог и герцогиня. Их возвращение было вызвано не балом у принцессы, а тяжелой болезнью одного родственника; кроме того, герцога очень привлекал намеченный на ту же ночь костюмированный бал, на котором он должен был предстать в наряде Людовика XI, а его жена в образе Изабеллы Баварской[407]. И я решил навестить герцогиню утром. Но супруги рано уехали и еще не вернулись. Из комнатки, показавшейся мне подходящим наблюдательным пунктом, я караулил прибытие их кареты. На самом деле наблюдательный пост я выбрал неудачно: наш двор из окна был едва виден, зато хорошо видны соседние, что оказалось бесполезно, но зато ненадолго меня развлекло. Не только в Венеции, но и в Париже есть такие излюбленные художниками места, откуда видно несколько домов сразу. Венецию я назвал не случайно. Некоторые бедные кварталы Парижа напоминают венецианские: тут и высокие расширяющиеся кверху трубы, которые солнце раскрашивает в самые яркие оттенки розового и самые чистые оттенки алого; тут и настоящий садик, расцветающий поверх домов такой богатой палитрой красок, словно над городом разбил цветник любитель тюльпанов из Дельфта или Гарлема. Кстати, когда окна домов, стоящих почти вплотную друг к другу, выходят на один и тот же двор, каждая оконная рама превращается в картинную — на одном полотне замечталась кухарка, глядя вниз, а на другом старуха с лицом колдуньи, смутно виднеющимся в тени, расчесывает волосы какой-то девушке; до того, кто живет по соседству, не долетают звуки, ему видны только безмолвные жесты в стеклянных прямоугольниках окон, и каждый двор для него — это выставка сотни голландских картин, плотно пригнанных одна к другой. Конечно, в особняке Германтов картины открывались не совсем такие, но тоже любопытные, особенно если смотреть с той странной тригонометрической точки, которую я себе избрал; оттуда мой взгляд устремлялся вперед без помех, — благо почва уходила круто под уклон, — вплоть до таких дальних высот, как особняк принцессы Силистрийской и маркизы де Плассак, высокородных кузин герцога Германтского, с которыми я не был знаком. Между этим особняком (принадлежавшим их отцу, г-ну де Брекиньи) и нашим домом расположилась вперемешку толпа невысоких домишек, которые, не задерживая взгляда, заполняли пространство своими крышами, развернутыми в разные стороны. Крытая красной черепицей башенка, где маркиз де Фрекур ставил экипажи, увенчивалась шпилем, который возвышался над прочими строениями, такой тонкий, что ничего не заслонял и напоминал старинные швейцарские домики у подножия горы, которые, кажется, вот-вот взлетят. Из-за всех этих размытых и разбегающихся точек, на которых покоился взгляд наблюдателя, особняк г-жи де Плассак, на самом деле довольно близкий, чудом отодвигался вдаль, словно альпийский пейзаж, как будто его от нас отделяли несколько улиц или множество горных отрогов. Когда его большие квадратные окна, ослепленные солнцем и сверкавшие, как листы горного хрусталя, распахивались на время уборки, на разных этажах моим глазам представали едва различимые ливрейные лакеи, выбивавшие ковры или махавшие метелками из перьев, и любоваться ими было такое же удовольствие, как видеть на перевале Сен-Готард кисти Тёрнера или Эльстира на одном уровне путешественника в дилижансе, на другом проводника[408]. Но «точка зрения», которую я избрал, была ненадежна: отсюда я мог и не заметить возвращающихся домой герцога и герцогиню Германтских; поэтому днем, как только я снова обрел возможность занять наблюдательный пост, я устроился просто на лестнице, откуда нельзя было не заметить, как открываются ворота; именно на лестнице я расположился, даром что оттуда не видать было ослепительных альпийских красот особняка Брекиньи и Тремов, со всеми его лакеями, издали такими крошечными и поглощенными уборкой. Однако это ожидание на лестнице имело для меня такие существенные последствия и приоткрыло мне столь важный, не в отношении Тёрнера, но в моральном смысле пейзаж, что лучше я немного отложу рассказ о случившемся, а опишу сперва свой визит к Германтам после того, как я узнал, что они дома. Меня принял в библиотеке один герцог. Когда я вошел, от него выходил седовласый человечек, судя по наружности бедный, в черном галстучке, какие носили комбрейский нотариус и многие дедушкины друзья, но на вид более робкий; он низко мне поклонился и никак не хотел выходить из комнаты, пока я не войду. Герцог крикнул ему из библиотеки что-то, чего я не разобрал, а человечек в ответ опять принялся кланяться без конца, обращаясь, по-видимому, к стенке, поскольку герцог его поклонов не видел; это напоминало бесполезные улыбки людей, беседующих по телефону; голос у него был писклявый, и, удаляясь, он снова раскланялся, на сей раз со мной, униженно, как стряпчий. Кстати, он вполне мог оказаться комбрейским стряпчим, с этой его провинциальной, старомодной и мягкой повадкой тамошних скромных старичков.