Сторона Германтов

Да и как может быть иначе? Человечество, с которым мы имеем дело и которое так мало похоже на наши мечты, — это, что ни говори, то же самое человечество, которое нам описывают мемуары и письма выдающихся людей, и нам бы хотелось его понять. Самый что ни на есть ничтожный старик, с которым мы обедаем, — это тот самый человек, чье гордое письмо к принцу Фридриху Карлу мы прочли в книге о войне семидесятого года[403]. Мы скучаем за обедом, потому что воображение в нем не участвует, а книга нас занимает, потому что мы читаем ее в обществе нашего воображения. Между тем на обеде и в книге перед нами один и тот же человек. Нам жаль, что невозможно познакомиться с маркизой де Помпадур, выдающейся покровительницей искусств[404], но мы бы скучали с ней так же, как скучаем с современными Эгериями, такими заурядными, что нас к ним больше одного раза ничем не заманишь. И тем не менее разница все же есть. Люди никогда не бывают в точности похожи друг на друга; можно сказать, что при равном дружелюбии разница между ними видна по тому, как по-разному они себя ведут по отношению к нам, хотя в конечном счете эти различия как-то уравновешиваются. Когда я познакомился с г-жой де Монморанси, она с удовольствием говорила мне колкости, но, если мне нужна была помощь, она энергично пускала в ход все подвластные ей средства, не щадя сил, только бы мне помочь. А герцогиня Германтская, например, никогда ничем меня не огорчала, не говорила обо мне ничего такого, что могло бы меня задеть, оказывала мне массу любезностей, на которых держалась мораль, вдохновлявшая прекрасный жизненный уклад Германтов, но если бы я попросил у нее о сущей мелочи сверх этого, она бы не сделала ни шагу, чтобы исполнить мою просьбу: так в каком-нибудь замке в вашем распоряжении оказываются автомобиль и камердинер, но вы не можете допроситься стакана сидра, если он не предусмотрен распорядком праздника. Кто же был мне настоящим другом, г-жа де Монморанси, не упускающая случая меня поддеть, но всегда готовая услужить, или герцогиня Германтская, страдающая от малейшего моего неудовольствия, но неспособная пальцем шевельнуть, чтобы мне помочь? С другой стороны, я слыхал, что герцогиня Германтская говорит только о пустяках, а ее кузина, не блещущая умом, — только обо всем интересном. Человеческий ум принимает непостижимо разнообразные, прямо-таки противоречивые формы, причем не только в том, что касается литературы, но и в жизни; не только Бодлер и Мериме имеют право друг друга презирать[405]. Эти особенности ума складываются у каждого из людей в такую последовательную и деспотичную систему взглядов, речей и поступков, что в их присутствии нам кажется, будто именно эта система — наилучшая. Речи герцогини Германтской, как в теореме, вытекали из ее склада ума, и мне представлялось, что любые другие речи были бы неуместны. И я, в сущности, соглашался с ней, когда она говорила мне, что г-жа де Монморанси глупа, жадно все впитывает и ничего не понимает; а иной раз, узнав об очередной ее грубости, герцогиня говорила мне: «На ваш взгляд, она добрая женщина, а по-моему, чудовище». Но тирания окружающей нас реальности, эта несомненность света лампы, перед которым утренняя звезда, удаляясь, бледнеет, как простое воспоминание, — все это исчезало, когда герцогиня Германтская оказывалась далеко и другая дама, держась со мной на равной ноге и полагая, что мы оба намного превосходим герцогиню, говорила: «В сущности, Ориана ничем и никем не интересуется» и даже: «Ориана законченный сноб» (хотя сама герцогиня утверждала как раз обратное, так что при ней поверить в это было немыслимо). Никакая математика не позволит нам превратить г-жу д’Арпажон и г-жу де Монпансье в соизмеримые величины, поэтому я бы не мог сказать, какая из них, на мой взгляд, превосходит другую.

Так вот, среди особенностей, присущих салону принцессы Германтской, чаще всего упоминали некоторую нетерпимость, объяснявшуюся отчасти королевским происхождением принцессы, а больше всего аристократическими предрассудками принца, отдававшими, в сущности, замшелым ригоризмом; кстати, герцог и герцогиня не упускали случая поиздеваться при мне над этими предрассудками, из-за которых мне представлялось еще большим чудом, что меня пригласил в гости человек, ценивший только принцев да герцогов и на каждом обеде закатывавший сцены, потому что ему не отвели за столом места, которое полагалось бы ему по праву при Людовике XIV и о котором было известно ему одному благодаря его чудовищной эрудиции по части истории и генеалогии. Из-за всего этого многие светские люди отдавали предпочтение герцогу и герцогине, истолковывая то, что отличало их от кузенов, в их пользу. «Герцог и герцогиня гораздо современнее, гораздо интеллектуальнее, круг их интересов не ограничен подсчетом колен в родословной, их салон лет на триста опережает салон их кузенов», — вспоминая эти привычные суждения, я теперь трепетал при виде приглашения, которое, если верить общему мнению, вполне могло оказаться делом рук мистификатора.