Сторож брату моему

– Собственно, я знаю – капитан мне тоже говорил… Но я не понимаю – зачем. Вы же не специалист…

– Пусть доктор думает – это потому, что Рука на связи. Если капитан спросит, чтобы Рука мог сразу ответить.

– Но ведь можно пригласить меня…

– Да. Но ты понял: три раза в день ты будешь говорить мне.

– А ночью? Ночью тоже говорить?

– Погоди. Ты покажешь мне, как увидеть, что звезде хорошо, и как увидеть, что ей плохо. Ночью доктор будет отдыхать. Наблюдать будет Рука.

– Когда же будет отдыхать Рука?

– Потом, – сказал индеец. – Потом. Отдыхать он будет вместе со своими. Не с этими. С теми, кто остался далеко.

– Не понимаю…

– Ты многого не понимаешь, доктор. Я понимаю. И хватит.

Застекленная крышка в потолке откинулась, спустили лесенку. Несколько пар глаз смотрели сверху.

Шувалов поднялся по лесенке. Он оказался на площадке – скорее всего, на плоской крыше строения, – обнесенной невысоким парапетом. Его окружили несколько человек: четверо особо мускулистых – должно быть, санитары, двое были, видимо, врачами. Шувалов глядел на них с откровенным любопытством.

– Иди туда, – сказал один из врачей и вытянул руку.

– Я просил бы все-таки позволить мне умыться и прочее, – проговорил Шувалов.

– Конечно. Это там.

Шувалов подошел к краю площадки в том месте, где в парапете был выем. Вниз вела деревянная, из толстых брусьев лестница с перилами. Строение оказалось одноэтажным, еще несколько таких же виднелось по соседству, стены их снаружи были расписаны цветными линиями и пятнами. Цвета гармонировали, смотреть на них било приятно, и Шувалов почувствовал, как утихает в нем поднявшаяся было тревога: все-таки от предстоящего разговора зависело многое.

– Ты боишься спуститься? – спросил тот же врач.

– Я просто любуюсь. Красиво.

Шувалов имел в виду не одну лишь роспись; обширный, обнесенный высоким забором участок вмещал не только домики – тут и там тенистыми купами возвышались деревья, и каждая группа их была не похожа на все остальные и оттенком зеленого цвета, и формой ветвей, и очертаниями кроны; каждая группа говорила о каком-то чувстве: радости, грусти, уверенности…

– Да, – согласился врач. – Может быть, тебе помочь?

– Благодарю. Я сам.

Пока он мылся, санитары не спускали с него глаз. Полотенце было шершавым, грубоватым.

– Я готов, – молвил Шувалов с облегчением.

Его провели к врачу. Там было и похоже, и непохоже на кабинет врача на Земле: светло и чисто, и даже стеклянный шкафчик стоял, но не было той электроники, автоматики, оптики, без которых трудно было бы представить себе современную медицину.

Санитары остановились за спиной, у двери. Врач сидел за столом.

– Садись… Ну, как ты себя чувствуешь?

– Благодарю вас, прекрасно. «Однако прежде чем отвечать на дальнейшие ваши вопросы, позвольте мне задать один.

– Ну… пожалуйста.

– Долго ли мне придется пробыть здесь – разумеется, в случае, если я буду признан здоровым?

– О, не более двух недель. Ты знаешь, конечно, из скольких дней состоит неделя?

– Из семи, естественно.

– Ах, из семи.

Врач переглянулся с другим, сидевшим сбоку.

– А какой сегодня день недели?

Шувалов подумал.

– Откровенно говоря, было столько дел, что я не следил…

– Нет-нет, если ты затрудняешься с ответом, так и скажи. Итак, ты не помнишь, какой сейчас день недели. А какой месяц и какое число?

– Ну, по нашему календарю…

– Прости. Что значит – по вашему календарю?

– То есть… Видите ли, объяснение этого надо начинать издалека…

– О, пожалуйста, у нас есть время, и у тебя его тоже достаточно…

– Ну, в этом я с вами как раз не очень согласен. Дело в том, что… Видите ли, вы – врач, следовательно, человек, не чуждый науке, научному складу мышления. И вам сравнительно нетрудно будет понять то, что я должен сказать.

Он умолк, поймав себя на мысли о том, что ему как-то очень легко – и вместе очень трудно разговаривать с этими людьми. Легко – потому что они каким-то образом располагали-к откровенности. Трудно – потому что для него, Шувалова, человека своего времени, как и для всех, кто родился и жил в его эпоху, не представляло труда следить за ходом, мысли собеседника, понимать движущие им мотивы и предугадывать выводы: но, как оказалось, это было применимо лишь к современникам: уже члены экипажа вовсе не являлись для Шувалова открытой книгой, неожиданные, непредсказуемые эмоции врывались нередко в их логику, искажая или вовсе подавляя ее, а порой, напротив, в момент взлета эмоций в них вторгался холодный расчет – чего современники Шувалова себе тоже не позволяли, ратуя за чистоту и мысли, и эмоции, четко отделяя то, что было подвластно эмоциям, от всего, что должно было решаться лишь рассудком. А теперь, сидя напротив этих врачей, Шувалов почувствовал, что они, современники деревянных строений и вещей, – не уступают ему в умении проникать в глубь человека, но делают это как-то по-другому, а для него остаются непонятными, как мощная станция, что работает тут, рядом, но на той частоте, какой нет в вашем приемнике.

– Ты задумался? Можешь быть уверен – мы постараемся тебя понять. – Врач мельком переглянулся с другим. – Итак, мы слушаем.