Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

В ходе ночных рейдов погибло свыше 400 человек, а около 1600 получили тяжелые ранения. Для многих лондонцев эта ночь принесла еще одно впечатление, каких они прежде не получали: зрелище трупа. Когда 18-летний Лен Джонс рискнул побродить среди обломков позади дома, где жила его семья, он заметил две головы, торчащие из развалин. «Я узнал одну – это была голова мистера Сея, китайца, один глаз у нее был закрыт, и тут я начал понимать, что он мертв»[527]. А ведь всего несколько часов назад это был мирный лондонский район. «Когда я увидел этих мертвых китайцев, я содрогнулся и никак не мог перевести дух. Я весь трясся. И тут я решил: может, я тоже мертвый, как и они? Так что я чиркнул спичкой и попытался опалить себе палец, я снова и снова это проделывал, чтобы узнать, жив ли я еще. Я не потерял способность видеть, но я думал – не может быть, чтобы я был жив, это же конец света».

Люфтваффе потеряло 40 самолетов, Королевские ВВС – 28 (еще 16 британских истребителей получили серьезные повреждения). Для немецкого аса Адольфа Галланда это был успех. «День прошел с какими-то смехотворно малыми потерями», – отмечал он[528]. Его командующий фельдмаршал Альберт Кессельринг счел рейд важной победой, хотя он с неудовольствием вспоминал, как Геринг, расположившись на вершине мыса Кап-Блан-Не, «самозабвенно витийствовал в чрезмерно велеречивом и напыщенном радиообращении к немецкому народу: это представление показалось мне пошлым и как человеку, и как воину»[529].

На восходе солнца Черчилль и его свита (детектив, машинистка, секретарь, солдаты, а возможно, и кот Нельсон) примчались в Лондон из Чекерса. Премьер намеревался объехать пострадавшие части города – и, что важнее всего, проделать это как можно более публично.

Бивербрук тоже поспешил обратно в город. Он убеждал своего секретаря Дэвида Фаррера, работавшего над книгой о министерстве авиационной промышленности, написать, что на протяжении всего рейда министр находился в столице.

Поначалу Фаррер сопротивлялся. Он пытался уговорить Бивербрука отказаться от этой мысли, напоминая: множество сотрудников самого министра слышали, как прямо после ланча в субботу он объявил, что отправляется в свой загородный дом. Но Бивербрук настаивал. Позже Фаррер напишет в своих воспоминаниях: «Думаю, задним числом для него было немыслимо, чтобы он, министр авиационной промышленности, мог не оказаться свидетелем этого катастрофического момента воздушной войны. Именно поэтому он упорно делал вид, что был там»[530].

Глава 45 Непредсказуемое волшебство

Пожары еще полыхали, а команды спасателей извлекали тела из руин, когда Черчилль прибыл в Ист-Энд – как всегда, в сопровождении детектива-инспектора Томпсона (хорошо понимающего, насколько рискованны такие визиты). «Мопс» Исмей тоже поехал с ними, его добродушная собачья физиономия осунулась от недосыпа и от скорбного сострадания тем потрясенным лондонцам, которых процессия встречала на своем пути. «Разрушения – гораздо более опустошительные, чем я себе представлял, – писал Исмей. – Повсюду до сих пор бушуют пожары. От некоторых зданий, что побольше, остался лишь остов, а многие строения поменьше обратились в груды обломков»[531]. Особенно его поразило зрелище бумажных флагов Великобритании, воткнутых в кучи расщепленных досок и разбитых кирпичей. У него «просто комок подкатил к горлу».

Черчилль понимал все могущество символов. Он остановился у бомбоубежища, где бомба убила 40 человек и где сейчас собиралась большая толпа. Вначале Исмей опасался, что людей, пришедших посмотреть на это место, появление Черчилля разозлит – их могло возмутить, что правительство не сумело защитить город. Но эти жители Ист-Энда, казалось, были в восторге. Исмей слышал, как кто-то крикнул: «Старина Уинни! Мы так и знали, что ты заглянешь к нам. Ничего, мы всё переживем. Главное – хорошенько врежь им в ответ». Колин Перри (тот самый, который видел этот рейд со своего велосипеда) стал свидетелем этой встречи Черчилля с местными жителями и записал в дневнике: «Он выглядел неуязвимым – да он такой и есть. Несгибаемый, упорный, проницательный».

Ну да, несгибаемый. Но иногда он открыто плакал на людях – сраженный видом опустошения и стойкостью собравшихся лондонцев. В одной руке он держал большой белый платок, которым то и дело осушал глаза; другой – сжимал ручку трости.

– Видали, – крикнула одна старушка, – ему и правда не все равно, вон он как плачет!

Когда он подошел к кучке людей, печально глядящих на то, что осталось от их домов, какая-то женщина прокричала:

– А когда мы будем бомбить Берлин, Уинни?

Черчилль развернулся, потряс в воздухе кулаком и тростью – и проворчал:

– Я сам этим займусь!