Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

В первые несколько дней плавания море оказалось необычайно бурным, даже по меркам Северной Атлантики, что заставило корабль двигаться на малой скорости, порой снижавшейся до шести узлов, тем самым сводя на нет «эффект безопасности» (создаваемый на корабле, способном двигаться почти впятеро быстрее, – разумеется, когда он действительно плывет быстро), на который так рассчитывали путешественники. Всем им запретили выходить на палубу: мощные волны перекатывались через низкобортный корпус. Бивербрук пошутил, что «никогда прежде не плавал на такой большой подводной лодке»[1133]. Черчилль писал Клементине: «Находиться внутри корабля в такую погоду – то же самое, что находиться в тюрьме. Только тебе еще и предоставляется дополнительная возможность – утонуть»[1134]. Он принял свой Mothersill's, чтобы побороть морскую болезнь, и оделил этим препаратом собственных секретарей – невзирая на протесты Уилсона, предпочитавшего не злоупотреблять лекарствами.

«Премьер в отличной форме и очень жизнерадостен, – писал Гарриман. – Без умолку говорит за едой». Один раз Черчилль долго распространялся о морской болезни: в частности, по поводу «ведер, которые ставят на мостике эсминца, и т. д. и т. п., – писал Гарриман, – так что в конце концов Дилл, который еще не совсем пришел в себя, позеленел и чуть не выскочил из-за стола»[1135].

Линкор благополучно пересек Атлантику и встал на якорь в Чесапикском заливе близ берегов штата Мэриленд. Черчилль и его спутники преодолели остаток пути до Вашингтона по воздуху. «Была ночь, – писал детектив-инспектор Томпсон. – Сидевшие в самолете с зачарованным восторгом смотрели в иллюминаторы на это изумительное зрелище – большой город весь в огнях. Вашингтон символизировал для нас нечто невероятно драгоценное. Свободу, надежду, силу. Мы два года не видели освещенного города. Мое сердце наполнилось радостью»[1136].

Черчилль остановился в Белом доме (как и его секретарь Мартин, а также несколько других членов делегации), где получил возможность познакомиться с ближним кругом самого Рузвельта. А Рузвельт, в свою очередь, получил возможность вблизи посмотреть на Черчилля. В первую ночь, которую Черчилль и его спутники проводили в Белом доме, детектив-инспектор Томпсон (тоже вошедший в число остановившихся здесь гостей) находился вместе с Черчиллем в его комнате, высматривая потенциальные опасности, когда вдруг кто-то постучал в дверь. По указанию премьера Томпсон открыл. И обнаружил, что на пороге президент в своей коляске, один во всем коридоре. Томпсон распахнул дверь пошире, но тут заметил, как президент меняется в лице. «Я обернулся, – писал Томпсон, – и увидел Уинстона Черчилля совершенно голым, в одной руке – рюмка, в другой – сигара»[1137].

Президент приготовился укатиться на своем кресле обратно.

– Заезжайте же, Франклин, – призвал его Черчилль. – Тут все свои.

Президент «как-то странно пожал плечами» (по словам Томпсона), после чего вкатился в комнату.

– Сами видите, мистер президент, мне скрывать нечего, – проговорил Черчилль.

Затем он повесил на плечо полотенце и в течение часа беседовал с Рузвельтом, расхаживая по комнате нагишом, потягивая свое питье и время от времени вновь наполняя рюмку президента. «Он смахивал на древнего римлянина в термах, отдыхающего после успешных дебатов в сенате, – писал Томпсон. – Думаю, он бы и глазом не моргнул, если бы к нам присоединилась миссис Рузвельт».

В канун Рождества Черчилль (Рузвельт стоял рядом, в специальных ножных фиксаторах) обратился с южного портика Белого дома к толпе из 30 000 человек, собравшихся посмотреть на традиционное зажжение огней на Национальном рождественском дереве: в этом году это была восточная ель, которую пересадили на южную лужайку. В сумерках, после молитвы и краткого приветственного выступления гёрлскаута и бойскаута, Рузвельт нажал на кнопку, чтобы включить лампочки. Он произнес короткую речь, после чего уступил трибуну Черчиллю, который объявил собравшимся, что чувствует себя в Вашингтоне как дома. Он говорил о нынешнем «странном кануне Рождества», о том, как важно сохранять Рождество, этот незыблемый остров посреди бури. «Пусть у детей будет ночь радости и смеха, – призвал Черчилль. – Пусть подарки от рождественского деда украсят их игры. И давайте мы, взрослые, в полной мере разделим их безудержную радость и удовольствия, – тут он внезапно понизил голос до устрашающего рычания, – прежде чем снова обратиться к суровым задачам трудного года, который нам предстоит. Преисполнимся же решимости! Чтобы благодаря нашим жертвам и нашей отваге эти самые дети не лишились своего наследства и своего права жить в свободном и достойном мире»[1138].

Свою речь он закончил так: «В общем, – взмах рукой в небеса, – в общем, с благословения Господа – счастливого Рождества всем вам».

Собравшиеся начали петь. Они исполнили три рождественских гимна, начиная с «Приидите, верные» и кончая тремя куплетами «Тихой ночи», – с многоголосой серьезностью тысяч американцев, оказавшихся перед лицом новой войны.