Страх и наваждения

Пока я, пытаясь подавить новый приступ кашля, справлялась со сбившимся дыханием, слева, в створе Литейного проспекта, поднялось – словно выросло из болотистой почвы – темное здание, чьи свинцовые контуры, знакомые каждому ленинградцу, испокон веку наводят страх. Я одернула себя: не наводят, а наводили; мы – первое непоротое поколение, нам эти древние игры нипочем. Да, колонна грузовиков – но, если здраво рассудить, не такая она уж и длинная. Да, Троицкий мост перегородили, но его уже открыли…

– Как вы думаете, сколько их было? – Я нарочно не уточняю кого. Такие вопросы лучше задавать обиняками.

Взгляд моего водителя прикован к дороге. Здесь, на участке от Литейного моста до Шпалерной улицы, с дорожным покрытием беда: сколько ни ремонтируй, вечно проседает. Подпрыгивая на колдобинах, я подбираю разумное объяснение: сказывается близость Большой Невы. Тонкие подземные ручейки просачиваются в почву, медленно, но неуклонно размывая ее внутренние слои. Там, в глубине, колышется огромное озеро: подземный резервуар стоячей, пропитанной страхами воды…

– Эй, вы меня слышите?

Мой водитель молчит как рыба.

Глядя на его широкие спортивные плечи, упакованные в черную кожаную куртку, я загадываю: «Если свернем налево, значит…»

Разумеется, я отдаю себе отчет: игра, которую я затеяла, – чистое безумие. Кто я такая, чтобы ради моего задержания выдумывать иезуитские способы: перегораживать Троицкий мост, пригонять колонну грузовиков; но когда на кон поставлены жизнь и свобода, разум – не советчик. Не капитан, покидающий свой корабль последним.

Флагманский крейсер моего разума кренится, теряя остойчивость. Еще мгновение, и все будет кончено…

Я перевожу дыхание: мы едем прямо; этот раунд безумной игры завершен. За стеклом впереди идущей машины маячит фигурка клоуна. Расплываясь в широченной – от уха до уха – беззубой улыбке, рыжеволосый клоун кивает без устали, то откидывая головку в красном островерхом колпачке, то тычась в заднее стекло мягким тряпичным лобиком. По стеклу стремительными змейками сбегают дождевые струи. Я подношу запястье к глазам. До отлета полно времени: часовая стрелка только-только подбирается к шести. Игрушечный клоун кивает, как заведенный – в такт секундной стрелке, которая движется короткими толчками: взад-вперед, взад-вперед… Похоже, села батарейка. Это неприятно – терпеть не могу случайностей, которые подстерегают в дороге. Неприятно, но не страшно. В конце концов, у меня есть смартфон.

Белая машина сворачивает к воротам Мариинской больницы. Рыжеволосый клоун улыбается: все еще наладится, обойдется; не надо о плохом, подумай о чем-нибудь хорошем…

О хорошем.

Белая машина принадлежит врачу. Ему лет сорок, бородатый, борода клинышком, хорошее русское лицо; коллеги находят в его лице что-то дореволюционное; глаза – голубые; дорогая массивная оправа; под правой бровью едва различимый шрам: тонкая ниточка, стягивающая кожу. У врача дружная семья. Жена – медсестра. До пандемии они оба работали в Мариинской больнице; он – хирург; она – операционная сестра. (Сценка в операционной: хирург поднимает голову; лоб усеян каплями пота; чтобы промокнуть его хорошее лицо стерильной салфеткой, его будущая жена осторожно снимает с него очки…) У супругов двое детей: погодки, мальчик и девочка. Когда началась пандемия, жена уволилась, увезла детей на дачу. Он помнит, какая была паника, разговоры о смерти.

– Что будет с детьми, если мы оба умрем? – Жена сидела за столом, обхватив голову руками.

– Отдадут бабушкам. – Хотел подбодрить, но вышло только хуже.

– Бабушкам?! – она вскрикнула. – Старики умирают первыми!

Первые месяцы приезжал раз в неделю, привозил продукты; не заходя в дом, оставлял пакеты на крыльце. Жена и дети смотрели из окон. Шел к воротам, стараясь думать о хорошем: рано или поздно пандемия закончится. Кончается все, даже разлука. Бесконечность – это не про нас. Заводя машину, он не узнавал себя в зеркале: с бородой пришлось расстаться. Весь день, с утра до вечера, в маске и защитном костюме – и так-то тяжело.

Заразу он подхватил в июне, но перенес на удивление легко: никаких тебе аппаратов ИВЛ и прочего, на что успел насмотреться, работая в красной зоне. К июлю поток ковидных больных пошел на убыль. Не резко, однако ощутимо. Жена понемногу успокоилась, страх, мучивший ее, ослаб. Добровольные ограничения, которые они на себя наложили, выглядели излишними. Да и дети соскучились по отцу.

Приезжая на выходные, он испытывал странное чувство. Будто выпадает из времени. Здесь, в поселке, никто не носил масок; и сама дачная жизнь ничем не отличалась от прошлогодней: купание в озере, прогулки по сосновому лесу, сбор грибов и ягод. Вирусологи – из тех, к чьему мнению он прислушивался, – предупреждали о грядущей второй волне. По оценкам специалистов, рванет осенью. Поразмыслив, они решили не торопиться в город. Благо, дети маленькие – не в школу.