Страх и наваждения

Краем глаза я вижу: Человек в плаще, тень моего мужа, возвращается. Он – по-прежнему без маски – стоит в отдалении; наблюдая за происходящим, маячит за стеклом. Глаза полузакрыты. Повторяя вслед за служащей, он шевелит бледными губами. Мы – по разные стороны реальности, тем удивительнее, что я его слышу: прежде, чем вывести меня из транзитной зоны, служащая авиакомпании хочет убедиться, что я – это я; для этого ей надо увидеть мой посадочный талон и паспорт.

Сверяясь со списком, она пытается произнести мою фамилию: для человека, не говорящего по-русски, две шипящие согласные – непроизносимое сочетание. Вместо того чтобы прийти ей на помощь, я отвожу глаза. Ее сегодняшняя запинка может означать что угодно, вплоть до нежелания обслуживать «эту ужасную русскую – в голове не укладывается, что они творят!».

Приступ паники проходит. Во мне просыпается бес противоречия: если чернокожая Мойра держит в своей руке нити моей вины, пусть она объяснит, за каким чертом я сорвалась с насиженного места – вместо того, чтобы, выпроводив свою героиню, предоставить ей расплачиваться за все; пусть бы не я, а она…

Тень моего бывшего мужа прикладывает ладонь к уху. Я слышу характерное пощелкивание. Сквозь помехи на телефонной линии пробивается его знакомый ломкий голос: «Надо перетерпеть… Все образуется». – «Когда?» – «Когда-нибудь… Рано или поздно». Между нами звуконепроницаемое стекло, но оно не мешает. Это – как тюремное свидание: я «здесь», он – «там». Наш разговор будет записан; люди с пустыми лицами об этом позаботятся. Сейчас, когда случилось самое худшее, это уже не важно.

«Помнишь, ты говорила, что у всякого романа есть своя логика. Меня арестуют?»

Служащая авиакомпании возвращает мне документы. Свидание окончено. Жестом она велит следовать за ней.

Персонаж ненаписанного романа провожает меня глазами – тень усталого человека, замкнувшегося в себе. Кто объяснит ему, что я не автор; я – такой же персонаж. Мы все в руках графомана, ломающего чужие жизни.

Мысль, от которой можно прийти в отчаяние.

Повесть о моих родителях, или Как прожить в России, не приходя в отчаяние

Мои родители выросли в детдоме. В документах, которые они получили по окончании восьмого класса, на пороге самостоятельной жизни, значилось, что в детский дом на улице Правды их определили сандружинницы из «комсомольского бытового отряда». Маму – 12 января 1942 года; отца на день позже. В графе «родители или иные родственники» у обоих стоял прочерк. Сопоставляя указанные даты с датами их рождения, можно сделать вывод, что в сиротское учреждение они попали шестилетними. Усомниться в этом у меня не было причин.

Сомнения возникли после маминой смерти. Разбирая семейный архив, я – среди прочих документов – обнаружила конверт, изготовленный кустарным способом из серой оберточной бумаги. Внутри лежала фотография: восемь мальчиков и девочек; девочки – в первом ряду, сидят на стульчиках; мальчики стоят. С оборотной стороны синим химическим карандашом были написаны имена: Оля, Галя, Нина, Зоя; Петя, Сережа, Миша, Толя.

Вглядываясь в скорбные детские лица, я читала следы блокадного кошмара: голода и холода, уносивших одного за другим их родных и близких – со смертью последнего взрослого их собственная смерть становилась делом времени; бомбежек, артобстрелов, черных выстуженных лестниц, обледенелых ступеней: в декабре, пока матери были в силах, по этим скользким ступеням их водили в бомбоубежище; в январе, когда последние силы иссякли, уже нет.

Летом 1942 года детдом эвакуировали. Двое, мальчик и девочка, определенно выжили – в противном случае меня бы попросту не было; но скольких из них смерть, пустившаяся за ними вдогонку, настигла уже на Большой земле? Чем дольше я вглядывалась, тем отчетливей видела, как они попарно, взявшись за руки, ступают на тот берег Ладоги, как на землю обетованную, где тридцатилетние женщины не выглядят древними старицами, а шестилетние дети – маленькими старичками…