Страх и наваждения

Со временем я узнала, что в неприметном здании по адресу канал Грибоедова, 98 располагается Дом ребенка, специализированное психоневрологическое учреждение, где находят приют так называемые отказные дети, которым государство, взяв их под свою опеку, заменило родных отца и мать. Но это знание никак не отразилось на моей памяти. Вспоминая тот случай на набережной, я по-прежнему испытывала смущение – сродни тому, что испытывает ребенок, стоя на пороге родительской спальни, где происходит нечто странное, не предназначенное для его детских глаз. Тогда-то во мне и завязалась клеточка отчуждения, с которым с этих пор я смотрела на родителей – на их отчаянные попытки вернуться в прошлое; к слову сказать, не вполне добросовестные: невзрачный дом на набережной канала Грибоедова при всем желании не перепутаешь с нарядным зданием на улице Правды, в котором находился блокадный детский дом.

В какой детдом их определили по возвращении из эвакуации – этим вопросом я не задавалась, прочно привязав их юные, неокрепшие жизни к кирпичному дому на набережной, откуда – наряду с неубиваемым чувством патриотизма – мой отец вынес странные фразочки. Их он употреблял к месту и не к месту: «У нищих слуги отняты еще в семнадцатом году» или «Та-ак, сказал бедняк, выпить хочется, да денег нет», – согласитесь, странно слышать такое от человека, ничего крепче кваса и в рот не бравшего.

Что касается всего остального, чем бы мои родители ни занимались, к чему бы ни прикладывали усилия, любой их жизненный план оборачивался отчаянной попыткой, своего рода специальным инструментом, посредством которого они воссоздавали филиал утраченного рая – в одной, отдельно взятой семье.

Особняком в этом перечне стоял английский язык. Господь свидетель, английским они владели в совершенстве. Мне, по крайней мере, не встретилось ни одного русского, кто обладал бы сравнимым лексическим запасом: неисчерпаемым кладезем устоявшихся метафор, устойчивых и неустойчивых выражений – уж не говоря о словах. По части слов они могли дать фору иному носителю языка.

– Если это называется нарушением функций памяти, – я обращаюсь к бывшему мужу, – тогда что такое «память»?

Мой воображаемый собеседник пристыженно молчит. Похоже, я загнала его в угол. Закрепляя успех, – в качестве примера, чтобы не быть голословной, – могу привести сам за себя говорящий случай.

Было это в середине двухтысячных, когда консульство США в рамках культурного обмена регулярно, раз в несколько месяцев, устраивало встречи американских деятелей культуры с их петербургскими коллегами – писателями, поэтами, художниками. Уж не знаю, какими путями, с чей легкой руки я, мало кому известная писательница, попала в их постоянный список. Так или иначе, мне это льстило: каждый звонок из консульства (в те времена еще не вошла в обыкновение такая привычная ныне вещь, как круговая рассылка) укреплял меня в мысли, что все еще только начинается. Неудивительно, что я охотно откликалась, – но в тот раз оказалась занята; хотела поблагодарить и отказаться, уже сложила вежливую фразу – будь я у себя дома, тем бы и закончилось. Но я была не у себя.

Утром позвонила мать: у отца поднялось давление, надо срочно купить и привезти лекарство, нет, не днем, не к вечеру. Сейчас. Пока я – пустив все дела по боку – стояла в пробках, у меня в ушах звучал ее испуганный голос, словно мы все еще на связи. Как назло, в ближайшей к их дому аптеке отцовского лекарства не было, вернее, было, но не в той дозировке; в другой – в поисках свободного парковочного места мне пришлось объехать пару кварталов – мне предложили отечественный аналог, продавщица уверяла, что нет никакой разницы, действующее вещество то же. Точно буриданов осел между двух лужаек, я оказалась перед выбором: название или дозировка; у меня возникла спасительная мысль: позвонить и спросить. Я могла это сделать, я бы это сделала, если бы заранее не знала ответ.

Стоя перед аптечным прилавком, я чувствовала, как во мне закипает глухое раздражение: ладно бы на себя, которая не в состоянии сделать рациональный выбор (хотя мне он представлялся очевидным); но я злилась на родителей, предпочитающих любое отечественное любому импортному – хоть кол на голове им теши!

Кончилось тем, что я купила оба. Припарковавшись как придется, взбежала на восьмой этаж (по закону подлости лифт у них в парадной не работал) – и обнаружила их сидящими бок о бок, как попугайчики-неразлучники. Так же точно, рука в руке, они сидели на своем старом, продавленном диване – и в моей дрогнувшей от жалости памяти – когда (в конце восьмидесятых, начитавших тогдашних публикаций) я терзала их неприглядной правдой о блокадном времени.