Страх и наваждения

Не знаю, как называется невысокая круглая подставка перед иконами, куда верующие ставят зажженные свечи, – но моя неумелая свеча раз за разом падала, как ни пыталась я ее приладить. Исчерпав наконец остатки терпения, я вернулась к прилавку, за которым сидела еще не старая послушница, одетая во все черное – вплоть до головного платка. Выслушав мою просьбу о помощи – уточнив: за здравие или за упокой? – она обронила: «Мается душа грешная, видно, трудная предстоит ей дорога»; и обведя меня неожиданно цепким взглядом, поджав сухие губы, предложила – как вариант – купить другую. Дороже, а следовательно, мощнее. Употреби она любое другое слово, скорей всего, так бы я и поступила – но она сама его выбрала, спровоцировав меня на действие, занявшее считаные минуты: столько, сколько потребовалось, чтобы дойти до круглой, заставленной горящими свечками подставки, достать смартфон, выбрать опцию «инструменты» и зажечь фонарик. У меня не было ни времени, ни желания проверить, много ли в смартфоне осталось заряда – уж никак не меньше, чем у старорежимной свечи.

В дверях, выходя из церкви, я обернулась, чтобы удостовериться, хватит ли родителям в дороге моего маленького карманного луча.

Пока я, усталая, но довольная, шла обратно к машине, память, используя очевидную телефонную рифму, вернула меня к давней истории, которая случилась в американском консульстве. Следуя ее подсказке, я, словно воочию, увидела их обоих: у пешеходного перехода по ту сторону Кирочной улицы (бывшей Салтыкова-Щедрина).

Принарядившиеся – отец в своей единственной черной «тройке»; мать в коричневом костюме «джерси», в который облачалась по самым торжественным случаям; оба помолодевшие от волнения. Позже, когда все закончилось, они признались мне, что, приняв приглашение, чувствовали себя кем-то вроде официальных лиц или дипломатов, кому доверено защитить честь своей великой страны. Могу засвидетельствовать: с этим трудным заданием они отлично, притом с завидной легкостью, справились, употребив обширные знания, которые копили долгие годы, словно бы в предвидении (или в предвкушении) подходящего случая.

Впрочем, это говорит дочь. Оценка стороннего наблюдателя, скорей всего, была бы скромнее. В сущности, если разложить этот мимолетный эпизод по косточкам, ничего не случилось – по крайней мере, ничего особенного, что позволяло бы расцветить его теми яркими красками, какими расцвечивает его моя память. Так бывало и, я уверена, будет еще не раз, когда в зале, полном записных знатоков, профессионалов своего дела, не найдется никого, кто – мгновенно, с лету, не прибегая к помощи гугла – переведет на родной русский язык редкое английское слово. В нашем случае – особый вид куропатки, что водится в южных графствах и в небольших количествах в отдельных отдаленных районах Уэльса и Шотландии, где – в отличие от большинства присутствующих, включая, надо думать, самого выступающего, – мои родители, сидевшие во втором ряду слева, не бывали отродясь.

Хотя, Бог свидетель, я сделала все от меня зависящее, пытаясь отправить их в путешествие по стране, где язык Шекспира, Байрона и Шелли – не инструмент огораживания от окружающей действительности: английское enclosure – насильственная ликвидация общинных земель на раннем этапе развития капитализма, приводившая к стремительному обогащению считаного меньшинства и обнищанию бессчетного большинства (мои справедливые, взращенные на идеалах социализма родители ни при каком ветре не смогли бы этого одобрить), и даже не язык международного общения, объединяющего народы (к воображаемым родительским идеалам эта роль заметно ближе); а сама – порой приглядная, а порой не очень – действительность, куда я предлагала им на короткое время погрузиться; что называется, попробовать на зуб и на вкус.

А они смущенно отнекивались: дескать, стоит ли тратиться на дорогие – дорогущие! – путевки, если все самое важное и интересное можно узнать, не выходя из дома, – имея в виду обширную коллекцию книг, занимавшую чуть не все, от пола до потолка, книжные полки в их маленькой комнате, куда меня не допускали, как в святая святых.

Основа этой с каждым годом разраставшейся коллекции была заложена одной из их возлюбленных воспитательниц, обучавшей своих подопечных сирот азам иностранного английского (немецкий, по понятным причинам, не приветствовался; учителя французского, надо полагать, не было). Под основой я разумею две чудом уцелевшие, изрядно потрепанные книжицы, изданные не где-нибудь, а в Лондоне аккурат накануне русской революции и тогда же доставленные в Россию – с тем, чтобы следующие тридцать лет провести на ее одинокой книжной полке; в ожидании, когда она, законная владелица, передаст их из рук в руки мальчику и девочке, стоящим наособицу среди всех ее – как прошлых, так и будущих – преданных учеников.