Страх и наваждения

И все эти сорок с лишним лет – от первого трудового дня до пенсии – они, терпеливо дожидаясь друг друга (ни дать ни взять юные влюбленные), часами простаивали у проходной, а бывало, что и на улице – лишь бы вместе рука об руку, во всякое время года, хоть летом, хоть зимой, в любую погоду, перейти с одной стороны своей жизни на другую – по узкому, проложенному над широкой полосой отвода мосту. Вспоминая этот мост, поднятый высоко над железнодорожными путями, мне трудно отделаться от мысли, что в судьбе родителей он служил земным, осязаемым воплощением своего идеального прообраза, по которому они всегда вместе, вдвоем шли – вернее, балансировали над пропастью жизни, точно канатоходцы под куполом цирка, – погружаясь в свои любимые английские книги. Предоставив меня самой себе.

Их старательные, отрешенные от живой обыденности штудии меня не касались: английскому я училась не по книгам; и тем более не по школьным учебникам с их мертворожденными текстами и такими же упражнениями, наводившими смертную тоску, избавление от которой я искала и находила в песнях, подпевая (когда никто не слышит – вслух, во все горло) самым разным и по-разному замечательным английским и американским рок-группам; а позже, в девяностых, переключилась на фильмы – недублированные и без субтитров. Постепенно – от песни к песне; от фильма к фильму – я научилась не строить выморочные диалоги, а болтать – свободно и раскованно, не заморачиваясь правилами грамматики – как будто бы любая твоя оплошность, совершенная в присутствии иностранца, автоматически бросает тень на всю страну. Не до такой степени я себя с нею идентифицирую.

Помню их безмятежные лица, подсвеченные сбоку настольной лампой (плиссированный абажур из пластмассы с темными пятнами подпалин); взгляды, обращенные то в книгу, то – быстрым промельком – друг на друга: молчаливой констатацией очередной стилистической находки либо незнакомого слова – столь же бескорыстной, сколь и бесполезной: ни одной из своих удивительных находок они (за исключением того, одного-единственного случая) так ни разу и не воспользовались: все накопленные ими знания оставались в круге света, очерченного домашней лампой.

На столе – по правую руку от матери, по левую от отца – располагался, занимая половину свободного пространства, англо-русский (мюллеровский) словарь: 70 000 слов и выражений, большинство из которых благополучно перекочевали в родительскую память. Рядом, занимая другую половину и раскрытый на какой-нибудь 565-й странице (в левом верхнем углу: сви́снуть сов. см. свисáть, – в правом нижнем: свóй, все множество значений которого мне при всем желании не перечислить, не стану и пытаться), лежал его русско-английский брат в до неразличимости похожей обложке: серебряные буквы на глубоком синем фоне, словно подчеркивающие их генетическое родство; на обороте форзаца, перед оглавлением, сказано, что под этой обложкой собрано 50 тыс. слов и выражений современного литературного языка. Выше, отдельной строкой, указан ответственный редактор – некий Р. С. Даглиш, магистр Кембриджского университета.

Но довольно ходить вокруг до около.

Зная английский в совершенстве, мои родители на нем не разговаривали; выражаясь высоким штилем, держали свои «английские» уста на замке. Не только потому, что всеми силами избегали гипотетического позора (в их случае – абсолютно невозможного: представляю, кáк были бы поражены их слушатели, решись они однажды нарушить обет молчания) – этот страх лежит на поверхности. В глубине же мне видится другой: стоит только открыть рот – и свет настольной лампы навсегда погаснет. Оставив их в темноте. Иного источника света они себе не представляли – равно как и иной тьмы.

Мне, не допущенной к этому (для них – святому) источнику – к нему и не рвавшейся, – только и остается, что за них порадоваться: круг, очерченный пластмассовым абажуром, так никогда и не разомкнулся. Когда страна, которой они были обязаны всем (в том числе счастливой жизнью), прекратила свое существование, мои родители этого попросту не заметили; как жили, так и жили своими прежними, непреходящими интересами; в воображаемом прошлом, где Петербург назывался Ленинградом, а Кирочная – улицей Салтыкова-Щедрина.

Трехцветный флаг взамен красного, одноцветного? – значит, так надо: взрослые, нянечки и воспитательницы, знают, что делают. Новый гимн? – такое бывало и раньше: построят воспитанников в актовом зале, прочтут раз-другой вслух, по бумажке – дети запомнят и споют.