Страх и наваждения

На вторые сутки моего кругосветного путешествия я окончательно сбилась со счета, сколько раз взлетала и садилась. Уж не знаю, чем руководствовались работники авиакомпании, когда в своих упорных, на грани отчаяния, попытках доставить по месту назначения перебрасывали меня с рейса на рейс, то из Европы в Азию, то назад в Европу. Не находя в их действиях ни малейших признаков логики, я чувствовала себя чемоданом без ручки: жалко бросить – приходится тащить.

Говоря о вторых сутках, я вовсе не уверена, что речь действительно идет о двойном круговороте часовых стрелок – о том условном, замкнутом временнóм отрезке, который иллюстрирует известную русскую пословицу: день и ночь – сутки прочь. Начать с того, что батарейка моих наручных часов сдохла окончательно. В чем я убедилась на пересадке в Нью-Дели, когда, спускаясь по трапу, машинально взглянула на часы.

Время, на которое я могла положиться, остановилось, оборвалось, оставив меня один на один со своим напарником – пространством, но не тем, каким оно было прежде, а прерывистым, словно разрезанным на куски. По нелепой затее вступивших в сговор авиакомпаний я должна была их проглотить.

Так, по крайней мере, я думала, садясь в автобус, и позже, по дороге в отель, куда меня, единственную европейку в пестрой компании местных пассажиров (все как один без масок), определили на предстоящую ночь, приправленную чем-то сладковатым – экзотическими травами, стоящими на полках у здешних поваров. По-восточному влажный воздух щекотал ноздри, я едва сдерживалась, чтобы не расчихаться: кто знает, что предпримут владельцы отеля, заподозрив у меня ковид.

Выстояв недлинную очередь на reception, я получила ключ от номера, но вместо того, чтобы подняться по узкой деревянной лестнице, вышла во двор, огороженный высокой стеной буйно разросшегося кустарника – на его фоне особенно выпукло выделялись редкие, расставленные по периметру ограды деревья. Одно, выступив из общего ряда, росло поблизости от входа, в нескольких шагах от раздвижных стеклянных дверей.

Обшаривая карманы в поисках зажигалки, я свыкалась с мыслью, что мои мытарства продлятся дольше, чем это можно себе представить, стоя под развесистым деревом, усыпанным неправдоподобно огромными, с две мои ладони, цветами; вдыхая их диковинный аромат, тонкий, как запах яда, от которого – а вовсе не от сигаретного дыма – кружилась моя бедная, сбитая с толку голова.

До меня доносились деловитые мужские голоса (то, что в отеле, где мне предстояло провести ночь, исключительно мужской персонал, я заметила, когда ждала своей очереди). Незнакомый язык меня не настораживал. Я чувствовала себя в безопасности, словно персонаж русской сказки под шапкой-невидимкой. Этому способствовало и мое выигрышное положение: во тьме, как в стеклянном пузырьке с густыми, неразбавленными чернилами. Те же, на кого я смотрела, ходили взад-вперед по ярко освещенному лобби, скользя пустыми невидящими взглядами по широкому, шириной во всю стену, стеклу. Как эта диспозиция была связана с остановкой времени, да и была ли? Такими вопросами я не задавалась. Курила, наблюдая из надежного укрытия за потусторонней жизнью, о которой знала только то, что тени людей, наполняющих ее своими еженощными хлопотами, сотрутся из моей памяти – так же, как мои недавние попутчики: пережив близость катастрофы, мы разлетимся в разные стороны, чтобы больше никогда не встретиться.

Потушив докуренную до фильтра сигарету, я уже собралась было подняться в номер, как вдруг заметила человека. Судя по цвету кожи, из местных. Остановившись в нескольких шагах от меня, он приложил два пальца к губам характерным движением заядлого курильщика. Просьба угостить сигаретой застала меня врасплох. Заметь я его раньше, я могла бы сделать вид, что сигарета, которую я только что на его глазах потушила, у меня последняя; улыбнуться и развести руками. Но что, если он видел, как я распечатываю пачку, в каком-то смысле действительно последнюю (в чемодане еще две, но кто знает, где мой чемодан). Не хотелось выглядеть скупердяйкой, у которой и снега зимой не допросишься. Интересно, видел ли он когда-нибудь снег? Не на фото, а вживую – белоснежный, пахнущий зимними яблоками. Протягивая пачку, я подумала: и моей счастливой жизнью. Той, до 24 февраля…

Блуждающий огонек сигареты подсвечивал смуглое лицо с тонкими, европеоидными, чертами: нельзя было понять, из каких краев этот человек родом. Я подавила мелькнувшее желание спросить. Вовремя сообразив, что, поддерживая разговор, он может задать встречный вопрос – и призвать меня к ответу: за каким чертом я это все затеяла?

От мысли, что придется жалко оправдываться, дескать, это не я, я ни при чем, мне и в голову бы не пришло, это всё они, меня кинуло в жар. Спасаясь бегством, я ринулась к раздвижной двери; взбежала единым духом по деревянной лестнице – краем глаза отметив удивленно привставшего из-за стойки дежурного, – кое-как сладила с неподатливым замком. Коротко глянув через плечо, словно жду за собой погони, вошла и заперлась изнутри.