Страх и наваждения

Не понимая, куда он клонит, я отделалась кривоватой улыбкой; при желании ее можно было назвать сочувственной. История расслоения индийского общества уходит корнями в глубокую древность, когда народы, жившие в долине великой и полноводной реки Ганг, были жестоко покорены племенами ариев, пришедшими с берегов великой и полноводной реки Инд. Часть местного населения арийские захватчики обратили в рабство. Судьба остальных оказалась немногим более завидной. Формально оставаясь свободными, они опустились на дно социальной жизни. Чураясь своих новых соотечественников, захватчики обрекли их на вечные страдания, лишив последней надежды: колесо сансары не переместит их в другую варну.

– В отличие от захватчиков, шудры – единожды рожденные.

Его скорбный взгляд взывал к моему состраданию. Напрасно. Вместо того чтобы посочувствовать несчастным, я пожала плечами: мне тоже не родиться заново.

Между тем в среде самих ариев нарастало имущественное и социальное расслоение. Со временем это привело к возникновению трех высших варн: брахманов, кшатриев и вайшей.

Видимо, заподозрив, что для выходца из Европы, а тем более женщины, вышесказанное – слишком сложная материя, Ночной портье решил прибегнуть к аналогии.

– Вам это должно напоминать средневековую сословную иерархию: духовенство, рыцарство и горожане.

Вспомнив рыцаря и епископа, уводящих в неведомое будущее моих растерянных соотечественников, я кивнула печально.

Удовлетворенный моей реакцией, он продолжил.

В свою очередь, шудры тоже разделились. Одних стали называть «чистыми» (как правило, к ним относят крестьян-земледельцев, по роду своей деятельности имеющих дело с «чистой» землей); других – «низшими». В этой категории обыкновенно числят тех, чья профессия традиционно считается менее почтенной: плотников, столяров, каменщиков; одним словом, ремесленников.

Ночной портье сделал маленький глоток, осторожно поставил чашку на блюдце; потупил взгляд и закончил.

– А также слуг.

Смущение, собравшееся в уголках его губ, выдавало его с головой.

– Так вы из Биджапура?[1] – моим голосом говорит строгая школьная училка.

Миндалевидные глаза ученика заметно округляются.

– Как вы догадались?!

Я пожимаю плечами. В моем молчании присутствует оттенок загадочности, словно я не случайная постоялица дешевого трехзвездочного отеля, чьи деревянные конструкции догрызает местный древоточец-шашель, а носительница сокровенных знаний, с непостижимой легкостью проникающая в тайны человеческих судеб.

Ночной портье по-настоящему ошарашен. Пожалуй что, даже напуган. Он вскакивает с кресла – как какой-нибудь давний его предок: шудра не должен сидеть в присутствии брахмана; за это его ждет суровое наказание.

– Может быть… вы хотите есть? – жестом профессионального нищего, наторевшего в мелкой моторике, он складывает пальцы в продолговатую горсточку и подносит к губам.

Тень его руки падает на стену. Я вижу голову утки. Утка тычется, словно клюет его в губы.

В этом театре теней мы оба – бродячие актеры, заблудившиеся во времени. Нас наняли случайно – на одно представление; когда оно закончится, наши дороги разойдутся, чтобы больше никогда не сойтись.

В те далекие годы СССР и Индия были лучшими друзьями. Многие родители отправляли детей учиться в советские вузы. Наряду с отпрысками благородных сословий в списки будущих студентов нередко попадали выходцы из простых семей. Его отец с юности мечтал о Москве, если можно так выразиться, ею бредил. Отцу было лет шестнадцать, когда друг-одноклассник подарил ему цветную открытку. У парня был двоюродный брат, водивший знакомство с «русскими специалистами», которые принимали участие в строительстве металлургического завода-гиганта. Время от времени новые друзья брата преподносили ему подарки: значки с изображением Ленина, цветные открытки, брелки в форме открывашек, расписные матрешки. Матрешки ценились особенно высоко.

Впервые увидев глянцевитую фотографию Кремля, отец проникся таким восторгом, что с этих пор всегда носил ее с собой. Неудивительно, что со временем открытка истрепалась. Когда отец догадался вложить ее в прозрачный пластиковый пакетик, было уже поздно: краснокирпичная стена покрылась царапинами-трещинами; мало того, потеряла первоначальный цвет. И все же он расстроился, когда председатель комиссии, ведавшей распределением, объявил, что его направляют в Ленинград. Для него это решение стало горькой пилюлей. Если что и могло ее подсластить, только его будущая специальность. По окончании Педиатрического института отец получал диплом детского врача.

Предполагалось, что в Ленинград он прилетит к началу учебного года, но – то ли чиновники напутали с документами, то ли по другой какой-то причине – возникла непредвиденная задержка с визой; потом неразбериха с билетами. Словом, к месту учебы он прибыл в первых числах ноября. Город Ленина готовился к празднику: всюду алели полотнища, на которых белой краской были выведены революционные лозунги. Отец ими любовался, как диковинными цветами, распустившимися среди зимы: в то время он еще не знал русских букв.