Страх и наваждения

Только сейчас, стоя за надежно запертой дверью, я поняла, какую допустила ошибку: оставила в его руках пачку сигарет с русскими буквами, тем самым выдав себя. Теперь, когда моя вина – по моей же вине! – вышла наружу, мне не удастся откреститься. Воображение рисовало пугающую картину: смуглый человек, свидетель моего позора, выступает в суде, перед которым я однажды предстану – обвиняемая и прокурор в едином и неделимом лице.

Сквозь щели приоткрытых жалюзи виднелись верхушки деревьев – темные на фоне неба, расцвеченного такими яркими звездами, словно их понатыкали нарочно, в память кенигсбергского философа. Хорошо ему было рассуждать (я едва сдерживала раздражение), прогуливаясь по мощеным улицам эпохи Просвещения сорок лет одним и тем же маршрутом: из дома до университета и обратно. Поглядела бы я, как бы он запел, оказавшись черт-те знает где, в пустом, пахнущем чем-то едким номере. Хлоркой, что ли, они моют!

Оглушительно чихнув, я отпрянула от окна.

Одна, посреди обеззараженной комнаты, качаясь, точно хасид у Стены Плача, я переживала приступ безудержного чиханья. Клочки подавленного страха разлетались в разные стороны, подобно каплям слюны; прилипали к чистым, обработанным антисептиком поверхностям. Я чувствовала себя «нулевым пациентом»: когда все закончится, меня вычислят и назначат виновной в череде заражений. Жертвами этой новой эпидемии станут люди, готовые на все, лишь бы объявить меня опасной сумасшедшей. Ишь, вбила себе в голову, что мы должны поплатиться за решения, которых не принимали. Хочешь платить – флаг в руки – плати!

Как никогда явственно я видела их лица, искаженные глухой обидой, изувеченные натужной гордостью. Делая вид, будто смотрят на меня, они смотрели сквозь. Но ужас, сотрясший мое нутро, заключался не в том, как они на меня смотрят, а в том, что я – плоть от их плоти; такая же, как они; одна из них.

Приступ неудержимого чиханья прошел так же внезапно, как напал. Тыльной стороной ладони я стерла со лба холодный пот. Без сил, будто из меня выкачали воздух, села на край кровати. Ловя разбегающиеся мысли, щелкала колесиком зажигалки. Огонек вспыхивал и гас, словно его задувало сквозняком. Я прикрыла его ладонью, как свечу – послание несуществующему богу. Лизнув меня жарким язычком, огонек погас. Я ткнулась лицом в подушку, как в материнские колени. Чья-то невидимая рука (быть может, рука отца) мерно раскачивала пространство. В гамаке, сплетенном из прочной пеньки параллелей и меридианов, мне было уютно и покойно. Каждой клеточкой безвольного тела я постигала родительскую мудрость – опыт эскапизма; втягивала его обеими ноздрями, как родной ленинградский воздух, пропитанный осенними миазмами.

Гниловатый запах стоячей воды уносил меня в прошлое. Я опознала его по холодку счастья, бегущему по спине между лопатками – зачатками будущих крыльев: стоит ими взмахнуть, и я перелечу на тот берег, на порог серого, сложенного из силикатного кирпича здания, где меня встретит нянечка или воспитательница, пожилая женщина в темно-красном платке, переоденет и укажет место в цепочке одинаково одетых сирот.

Я увидела, как они идут: шестилетние мальчики в новой, с иголочки, цвета хаки солдатской форме с ромбиками в петлицах; девочки в нарядных костюмах санитарок: красный крест на белом переднике, холщовая сумка через плечо. Из-за угла, прикинувшись доброй воспитательницей, за ними следила толстая тетка-война – провожала несытыми глазами.

Дождавшись, когда последняя пара скроется в переулке, она запустила непомерную ручищу за пазуху, достала из своих недр обрывок газеты и туго набитый мешочек (напрягая глаза, я прочла вышитые буквы: Защитнику Родины от воспитанников детского дома). Накрашенный рот войны скривился в самодовольной усмешке. Вывалив красный, весь в пупырках язык, война лизнула краешек газеты. Она выглядела страшно и одновременно комично, когда, стоя за углом – широко расставив слоновьи ножищи, – горделиво попыхивала своей огромной, умело свернутой самокруткой.

На меня пахнуло смесью гниющей плоти и махорочного дыма. Нестерпимая вонь разогнала туман в голове. Я вскочила рывком, как кукла-марионетка, которую дернули за нити.

Сейчас, оборачиваясь назад, я осознаю, что впала в кратковременное помешательство. Ничем иным мне не объяснить свои дальнейшие действия. Я вышла из номера на цыпочках, боясь наделать шума, прошла сонным коридором. Над стойкой регистрации горела тусклая лампочка. Мутный, словно неживой свет размывал очертания предметов. Остановившись на последней ступени лестницы, я ждала, что контуры диванов и кресел вот-вот проявятся, как на старой фотобумаге; но то ли фотограф-любитель второпях перепутал реактивы, то ли поменял местами ванночки, изображение оставалось расплывчатым, словно припорошенным пылью. Жестом ребенка, разбуженного посреди ночи, я протерла глаза и решительно направилась к выходу, обозначенному электронной табличкой «Exit». Створки раздвижной двери дрогнули, но не разошлись.

Мелькнула мысль: неужто я уже умерла?..