Страх и наваждения

Но главное, что его поразило, – снег. Нет, он и раньше знал, что СССР – страна вечного холода, запасся теплыми вещами. Но представить себе улицы, покрытые снегом! – такого он не мог. Через много лет отец рассказывал: стоило высунуть нос из общежития, и тебя продувало ледяным ветром. Куртка, по индийским меркам теплая, нисколько не спасала. Как же его тронула щедрость советских людей, его сокурсников, которые – сами, не дожидаясь, что он попросит, – принесли ему из дома по-настоящему теплые вещи: варежки, шарф, кроличью шапку и овчинный тулуп. Не зная, чем он может ответить на такую невиданную щедрость, отец угощал однокурсников растворимым индийским кофе. На этих дружеских посиделках он впервые услышал слово: defitsit. Этим универсальным словом русские именовали самые разные вещи: от рулончиков туалетной бумаги до баночного пива из магазина «Березка».

На родину, с полновесным дипломом в кармане, отец вернулся в девяносто первом году. Через несколько месяцев Советский Союз распался. Весть об этом повергла его в глубокую грусть. Отец никак не мог понять, как такое могло случиться, и от души сопереживал своим бывшим однокурсникам и всем советским людям, которые уже почти что построили самое справедливое в мире общество, основанное на принципах бесконечной доброты и равноправия; общество, где не было богатых (он, во всяком случае, таковых не встречал).

Русские специалисты вскорости разъехались. Его советский диплом на глазах терял вес. Отец долго не мог смириться, обивал пороги клиник, пока не понял, что от судьбы не уйдешь. Ответственность за будущее семьи – к тому времени он женился и родил первенца – понуждала искать стабильный заработок. Помыкавшись год-полтора, он уехал из родного Биджапура (свой скоропалительный отъезд отец называл побегом) и по протекции дальнего родственника, неожиданно быстро разбогатевшего на торговых сделках с немецким концерном, получил место администратора отеля, где и прослужил верой и правдой следующие двадцать лет. На судьбу он не сетовал. Правда, на закате дней, оглядываясь на прожитое, признался старшему сыну, что годы учебы в Ленинградском педиатрическом институте были самыми счастливыми в его жизни.

Не скрывая нахлынувших чувств, Ночной портье вытер набежавшие слезы. В его глазах стояла тихая скорбь по единожды рожденному отцу – и горечь наследника вековой мечты, которой не суждено было исполниться.

Удрученная, я готова была заплакать вместе с ним. Но, видимо, промедлила: печаль, собравшаяся в его носогубных складках, уступила место неприкрытой ярости. Он обвел глазами стол – примериваясь, на чем бы выместить зло. Сверкающий взгляд остановился на сигаретной пачке…

Глядя на то, с какой отчаянной одержимостью этот правнук беглеца, обманутого великим Ленни, терзает мои последние русские сигареты – достает по одной и самозабвенно ломает, – я цепенела от страха и, как могла, вжималась в кресло, моля бога, чтобы, покончив с сигаретами, Ночной портье не кинулся на меня.

Приступ неконтролируемой ярости прошел так же внезапно, как приступ неудержимого чиханья, настигший меня давеча в номере. Мой визави не спеша встал, аккуратно смел на поднос табачные крошки, составил чашки: свою – пустую, мою – с недопитым кофе; и как ни в чем не бывало направился за кулисы. Провожая его глазами, я с изумлением отметила, что мой ночной собеседник не отбрасывает тени.

Приглядевшись, я нашла этому объяснение: снаружи, за стенами отеля, занимался рассвет – наш маленький театр теней не пережил ночи; да и был ли он на самом деле?..

Между тем, падая на опустелую с уходом рассказчика сцену, наружный свет совершал обратное превращение: условное пространство, обозначенное пыльными декорациями, возвращало себе естественные очертания. Я не стала дожидаться, когда оно наполнится докучливыми звуками: хлопаньем дверей, голосами постояльцев, тянущихся к завтраку, звяканьем тарелок и приборов, – поднялась к себе в номер и уже хотела было лечь, чтобы урвать для отдыха хотя бы кусочек наступающего утра, – как вдруг почувствовала, что театральное действо продолжается: за кулисами моего разгоряченного воображения толпятся персонажи; каждый стремится выйти на сцену, чтобы, по примеру моего ночного собеседника, захватить внимание зрительного зала. Их неумолчный ропот не оставлял мне иного выбора: только покориться; пойти у них на поводу.

Осознавая, что пускаюсь в рискованное плавание: появление персонажей-самозванцев запутает меня окончательно, – я решительно сдвинула деревянную коробочку с чайными принадлежностями, словно отрезала путь к отступлению; и пристроилась к импровизированному письменному столу.

Вглядываясь во тьму кулис, я не различала их лиц – только самые общие контуры; как если бы они явились из чужих рукописей подобно тому, как потерянные овечки прибиваются к чужому стаду. Устыдившись такого сравнения, я оборвала себя: а я-то кто?