Страх и наваждения

Господи, чего я только не плела! Приводила свидетельства выживших блокадников: о вороватых воспитателях, напропалую объедавших безответных сирот, – вы думаете, никто не знал? Всé прекрасно знали – те же самые соседи по коммуналке, которым кое-что перепадало, платой за молчание, от их бессовестных щедрот; о том, что накануне эвакуации все дети проходили строгий отбор, селекцию: самых слабых, не способных пройти от стенки до стенки самостоятельно, воспитатели оставляли в осажденном городе под предлогом «все равно не доедут».

Помню, как родители растерянно переглянулись, когда я бросила им в лицо это безжалостное слово селекция, в их памяти нерасторжимо сросшееся с образом навеки побежденных врагов, – фактически я выдержала театральную паузу, на смерть. На что я надеялась? Что они сдадутся или, по меньшей мере, потребуют доказательств. Я была готова их предъявить: статьи в самых что ни на есть продвинутых газетах, колонки в неподцензурных журналах – все, что загодя, аккуратнейшим образом сложила в особую папочку: не верите мне – нате, прочтите, черным по белому: здесь, и здесь, и здесь.

Это потом я поняла, что в нашей семье я – единственная взрослая. Мои родители так и остались блокадными детьми.

Не забуду их безмятежных, отстраненных улыбок, с которыми они – плавая, словно брат и сестра, во чреве своей великой, непогрешимой Матери-Родины – слушали меня, вернее, смотрели как на блаженную дурочку, бормочущую невесть что; все бессильные уколы, коими я тщилась проткнуть их общий околоплодный пузырь, только укрепляли стенки сосуда, за которыми они спасались от безжалостной жизни, где непременно найдется кто-то злой и глупый – неумелый акушер, вооруженный инструментами никому не нужной правды; наложит ее железные щипцы на маленькие мягкие головы: патологические роды, в которых погибнет их, счастливая в своем неведении, Мать.

Наученная тем горьким опытом, я не проронила ни слова: достала из сумки обе коробочки и молча протянула отцу. Повертев в руках, он передал аптечные коробочки матери.

– Ты слишком долго ехала. Пришлось сделать отцу укол, – она указала глазами на тумбочку, где лежал пустой шприц объемом 3 мл. – Ему уже лучше.

В голосе матери не было укоризны. Это не я, а моя воспитательница-настороженность вывернула ее слова наизнанку – подкладкой наружу: как детдомовское пальто, подбитое изнутри, с исподу, по-советски немаркой саржей, – шепнув мне в самое ухо: а знаешь, что она имеет в виду? Вместо того чтобы как оглашенная носиться по аптекам, выбирая между производителем и дозировкой, тебе следовало положиться на волю случая: что было, то и брать; быть может, тогда ты застала бы момент перехода: из чуждого твоему отцу настоящего – в счастливое прошлое, узкую дорожку в которое пролагает мгновенная, дай бог всякому, безвременная смерть.

Взмахнув воображаемой шваброй, я замела инсинуации под ковер, предложив первое, что пришло мне на ум:

– Чаю попьем? Хотите, спущусь, куплю торт? Кремовый, из «Метрополя», какой вы любите. Или мороженого? – предложила и спохватилась: что будет, то и возьму. А поскольку будет то и другое… Запуская руку в не вовремя ожившую сумку, я закончила мысль: возьму всё.

Звонили из консульства. Референт, которому было поручено оповестить приглашенных, казалось, читает по бумажке: известный американский поэт, букет литературных премий, список регалий, – я слушала, искоса поглядывая на родителей, терпеливо и доверчиво ожидающих дивных райских лакомств. Голос, журчащий в трубке, еще не озвучил даты, а я уже знала, что поблагодарю и откажусь. Ведь как ни объясняй: мол, я никуда не ухожу, референты звонят заранее, за неделю, а то и за две – они, обманутые в своих ожиданиях, успеют переглянуться – переброситься взглядами, как свернутыми в дудочку записками, в которых детскими печатными буквами будет выведено черным по белому: мне не до них.

– Могу ли я, разумеется, от вашего имени пригласить двоих специалистов?.. По английскому языку и литературе… Нет, не преподаватели… Да-да, запишите, муж и жена, – я назвала свою девичью фамилию; поблагодарила и, словно опасаясь, что любезный референт вдруг возьмет, да и передумает, нажала на красную кнопку, завершив разговор. Но, похоже, переусердствовала: моя верная птичка-невеличка пискнула, испуская последний вздох.

Забегая вперед: мобильник так и не ожил. В тот же день мне пришлось завернуть в салон и купить новый, более дорогой и совершенный, прослуживший долгие годы и, я уверена, служивший бы и дальше, если бы я не купила смартфон, который оставила в церкви, уезжая с кладбища, где только что, буквально час назад, похоронила мать.