Страна холодного солнца

Обозначился нарушитель конвенции, Леня Балдахинов обвел друзей нетрезвым взглядом и голосом, полным трагизма, произнес:

– Такую страну просрали!

Тема была заявлена. Серега Уточкин поперхнулся сваренным вкрутую яйцом: «Ну, паразиты, не удержались-таки, сейчас начнется».

Военный человек проживает четыре жизни, первая – беззаботное детство, которое заканчивается роковым для юноши выбором – связать судьбу с военной службой. Вторая жизнь – курсантская, когда ты, подстриженный наголо, перепуганный и потерянный, попадаешь в Систему и пять лет старательно карабкаешься вверх. И вот когда ты уже на пятом курсе и чувствуешь себя на вершине пищевой цепочки, все обрывается, и начинается третья жизнь – офицерская. Выдав лейтенантские погоны и кортик, тебя бросают в океан, кишащий акулами. Все начинается сначала, опять с самого дна наверх. Наконец, дотянув до пенсии, когда сам черт не брат и ты можешь с чистой совестью послать всех куда подальше, потому как служба позади, а впереди заслуженная пенсия, все рушится, и начинается четвертая жизнь – пенсионная. Переход от старого офицера к молодому пенсионеру болезнен и труден. В очереди в собесе ты чувствуешь себя молодым, необстрелянным, и пройдет еще немало времени, прежде чем ты станешь уверенно требовать от государства положенное.

Уточкин, благополучно пройдя первые две жизни, безнадежно задержался в третьей. Ему практически все удалось – дерево посажено, сын выращен, вот только с домом были проблемы. Никак у него не получалось стать владельцем положенной ему по закону столичной жилплощади. Состояние было не ахти, и служить уже неприлично, и не бросишь ее, постылую, пока квартиру не получишь.

Для таких, как он, в Министерстве обороны придумали специальные термины – «за штатом» и «в распоряжении». Серега Уточкин находился «в распоряжении».

Тем временем события разворачивались стремительно, тему подхватил Шилов.

– Не только страну и флот просрали! Ты посмотри на нынешних офицеров, это ж какие то полувоенные полуспециалисты, там профессионалов как лейкоцитов в моче, 1–2 в поле зрения.

Балдахинов, разливая не торопясь, мысль Шилова расширил и углубил:

– А чего ты хочешь? Служение Отечеству давно превратилось в еще один вид заработка и по уровню доходов находится между местами, где нужно работать головой и где нужно работать руками.

– Да, деградация военных прошла на удивление быстро, можно сказать, на наших глазах. От «нет ничего дороже чести» быстро перешли к «нет ничего дороже человеческой жизни» и дальше к «нет ничего дороже денег».

Леня опрокинул очередной стопарь и закусил куском сала с чесноком.

– Это точно, военное дело особое, если не готов жизнь отдать за Родину независимо от того, кто у руля, то и не берись.

Мокров, будучи записным патриотом, слушать подобного не мог и применил оружие массового убеждения.

– А я Родину люблю и Канарейкина с Компотовым по телевизору смотрю с удовольствием!

Уточкин в дискуссии не участвовал, ему вспомнился Салтыков-Щедрин: «На патриотизм стали напирать – видно, проворовались». Он постарался отключить слух, мысли его были далеки от политики, и волновал его только квартирный вопрос. Уже и министр обороны сменился, судебные тяжбы не прекращаются, а воз и ныне там. Хромосомный патриотизм Мокрова вывел Шилова из состояния благостного отдохновения, он отложил в сторону хрусткий пупырчатый огурчик.

– Ты раньше с удовольствием смотрел по телеку программу «Время» и любил СССР, и где ж ты был, патриот хренов, когда его разваливали? В очереди за пайком стоял? Патриотизм твой строится на незатейливой идеологеме – «где тушенка, там и Родина».

– Легко тебе об этом сейчас рассуждать, а у меня трое малых детей было, а их кормить нужно.

– Вот я и говорю, где тушенка, там и Родина.

Мокров обратился за поддержкой к Балдахинову:

– Леня, хоть ты ему скажи!

– А что я скажу? Он все правильно говорит, ты всю жизнь сидишь в позе голодного скворца на казенных харчах и ворованном шиле. Флаг на корабле сменили, а ты и не икнул.

– А ты что, не такой?!

– Я, в отличие от тебя, все это до сих пор переживаю и «дорогого россиянина» из себя не строю.

Мокров толкнул Уточкина в плечо.

– Серега, скажи, можно жить без любви к Родине?

Уточкин оторвался от своих дум и попытался быть нейтральным.

– Понимаешь, дружище, любовь к Родине – это как непорочное зачатие: все слышали, но никто не понимает.

Это прозвучало гонгом, возвещающим о перерыве между раундами. Выпили еще по одной и сосредоточились на закуске.

Мокров налегал на рыбную нарезку и сдаваться не собирался.

– Ты, Витек, просто патриотов не любишь.

У Шилова изо рта свисал стебелек кинзы.

– А за что мне их любить? Ну не нравятся мне «патриоты», и «оппозиционеры» не нравятся, потому как все они птенцы Эльцина, падальщики, вскормленные на трупе моей Родины! Только те, что за корыто уцепились и черпают оттуда полной ложкой, – это «патриоты» и государственники, а те, которых от корыта отогнали, – «оппозиция» и либерасты.

Мокров не унимался, старик Фрейд назвал бы это коллективной мастурбацией.

– А Россия что, для тебя не Родина?