Страна, о которой знали все

— Да, конечно, — согласился Второй, но в его голосе Гаранину послышалось сожаление.

Серебряный удар гонга прошил застоявшийся воздух подземелья и рассыпался, затухая.

— Время лекарство пить, — сказал Первый. — Видел, Гаранин, что делается? Бывший ужас высот сосет отвары по будильнику… Волоките свое зелье.

Лешие принесли три чаши, курившие парком. Терпкий запах трав защекотал ноздри. Гаранин отвернулся, поднял горсть монет и стал разглядывать диковинные рисунки на них. За спиной шумно хлюпало и булькало.

Стреловидный наконечник хвоста несильно шлепнул его по плечу.

— Полечились и будя, — сказал Первый. — Теперь и потолковать можно. По душам. Без свидетелей.

Гаранин оглянулся — две другие головы мирно посапывали.

— Маленькие сюрпризы домашней медицины, — сказал Первый. — Пока проснутся, мы все и обмозгуем. Помоги старому больному дракону, захотелось пожить еще, понимаешь ли.

— А я тут при чем? — искренне удивился Гаранин.

— Ты тут очень даже при чем. Лечат, видишь ли, не только травами и ланцетами. Можно вылечиться, вдохнув частичку чужой души. Как выражаются ваши фантасты — подпитка биополем. Ну да дело не в терминах, главное — донор ты идеальный… Пособишь?

— Как это? — Гаранин невольно отступил на шаг.

— Не бойся, ничего страшного с тобой не случится. Даже не почувствуешь… Иди туда.

Хвост, цепко обвив плечи, подтолкнул Гаранина к зеркалу. В руке каким-то образом оказался длинный двузубец с золотыми остриями и древком из черного металла, украшенным непонятными знаками. А зеркало неожиданно осветилось, став словно бы окном в солнечный день, и там — протяни руку и коснись — была комната, и сидел за столом человек — Гаранин с трудом узнал его: не хотелось о нем вспоминать.

— Технология простая, — вкрадчиво заговорил Первый. — Размахнись и бей. Лучше, конечно, угодить сразу в сердце, но это не столь важно — результат один. Тот, чье отражение видишь, не подохнет, хотя всяческие передряги ему, не скрою, гарантированы. А лично ты ничего не почувствуешь, право слово, уж поверь. И конечно, никакого физического ущерба. Уберешься отсюда целым-невредимым — навстречу новому назначению.

— А ты, значит, вылечишься? — спросил Гаранин, впервые за все время пребывания в подземелье перейдя на «ты». — Заполучишь частицу моей души, став свидетелем моей подлости?

— Ага, — сказал Первый. — Я же не черт, души не скупаю, в мешок их не запихиваю, и в ад твою душу после смерти не уволоку, потому что нет ада… Захотелось мне пожить еще немного, посмотреть, до какого свинства вы в конце концов докатитесь в придачу к уже сделанному, а то и полетать над радиоактивными пустынями… Вполне безобидное желание, не так ли?.. Бей! Неужто забыл, как этот старый подонок пакостил тебе в институте? Ты же не слабачок, ты же свой парень, мы с тобой из одной стаи, бей!

Гаранин стоял, опустив руку с двузубцем. Его ошеломило не зеркало, заменявшее, оказывается, традиционные молодильные яблоки, а та легкость, с которой дракон ставил знак равенства между ним и собой, — так буднично, словно это само собой подразумевалось.

Доцент Молчанов исчез, появился Ермоленко.

— Ну что же ты? Не понадобится впрягаться в одни оглобли с этой дешевкой Прудниковым, обойдемся и без министра. Твой старикан всего-навсего занедужит и как миленький уберется по состоянию здоровья. Чистенько и элегантно, и никто на свете, даже твоя принципиальная синеглазка, не докопается до истины. Бей!

Гаранин медленно произнес:

— Но я — я-то всегда буду помнить это зеркало…

— А пребывание в Крутоярске тебе не пришлось бы вспоминать?

— Это дела нашего мира.

— А я — на Марсе? Мы что, не на Земле сейчас? Разбил ты стекло камнем или взглядом, значения не имеет — так и так не склеить. Бей!

Гаранин стоял, опустив руки. В зеркале медленно, очень медленно — десять раз успеешь ударить — проплывали люди, и голос Первого гремел:

— Что стоишь? Все забыл? Помнишь, как этот тебя оскорбил принародно, а ты и ответить не мог? А из-за этого едва не сорвалась первая практика. А этот увел девушку. А этот? Этого помнишь? У тебя, дурака, появилась уникальная возможность рассчитаться за все сразу, и никто ничего не узнает, ни один человек, ни один суд не осудит. Бей!

«Он поставил меня на одну доску с собой, — думал Гаранин. — Значит, было же в моих делах, словах, поступках, всей жизни то, что дает ему право так рассуждать? Было? И есть? И Вета права?! Права? Какая разница, чем разбить стекло, камнем или заклинанием, — все равно не склеить… Но как же это? Все было не для себя — для дела, для себя-то как раз ни времени, ни сил подчас не оставалось. А если найдется другой, не столь щепетильный?»

Гаранин размахнулся и что есть силы ударил в невидимое стекло утолщавшимся к концу черенком трезубца. Светлый солнечный день разлетелся вдребезги, рассыпался острыми полосами, из-под него проступил черный камень, осколки, печально звеня, осыпались шелестящим ручейком и таяли, таяли на лету.

Осталась одна тяжелая рама, вычурная и нелепая на фоне каменной стены. И нечеловеческий рев:

— Зеркальце мое!..