Страна, о которой знали все

— Предваряя возможные вопросы, — сказал Первый, — поясню, что слухи о моей способности оборачиваться человеком полностью соответствуют истине. Никакой мистики, обычная трансмутация. Попозже откроете. Итак, сувениры двух родов в неисчислимом количестве. Ну и это, конечно, — он щелкнул хвостом по груде золота, и монеты звонко разлетелись. — Все у нас было, Гаранин — и бабы, каких тебе вовек не видеть, и сокровища, какие тебе и не снились, и ратные забавы, и почтительнейшее поклонение.

— Ну и что? — сказал Второй. — Ну а дальше-то?

— А зачем дальше? Коли пожили как следует? — спросил Первый. — Кстати, с тем же успехом я могу спросить у тебя то же самое — ну а дальше-то что? Ты мне всю нашу сознательную жизнь зудел в уши, требовал праведности, благонравия, чистоты помыслов и дел и прочего слюнтяйства. А я тебя никогда не слушался. И в итоге мы оба подыхаем здесь — уходим туда, где нет ничего и нас не будет, в абсолютную пустоту уходим. Но мне-то есть что вспомнить, пожил и ни от чего не отрекаюсь, а ты, моя потявкивающая совесть? Тебе и отрекаться-то не от чего, твои абстрактные побрякушки вроде праведности и добродетели вообще не имеют облика, массы, веса, очертаний — так, зыбкие словечки, позаимствованные у приматов, придуманные слабыми для защиты от сильных и оправдания собственной слабости… Ты помнишь, сколько лет мы прожили? И всегда эти людишки грызли друг другу глотки ничуть не хуже, чем наши предки. Погоди, они еще разнесут в клочья планету, жаль, мы этого уже не увидим, не смогу над тобой посмеяться.

— Ну, насчет планеты вы… — заикнулся было Гаранин.

На него и внимания не обратили — головы жгли друг друга желтыми глазами, клокочущее ворчание прорывалось из глоток. Что-то не походило все это на тихую исповедь.

— А вы что же? — спросил тогда Гаранин у третьей головы, заметив, что она спокойно лежит, помаргивая.

— Я? — Третий поднял брылья, и впечатление было такое, будто он гнусненько ухмыльнулся. — А какой, собственно, смысл в этих дискуссиях, если помирать пора? Старшенький у нас хозяин, ему и решать, и коли уж ничего от меня не зависит, ни за что я и не отвечаю. Принимаю жизнь, какова она есть, — не столь уж черны ее теневые стороны.

Он замолчал и плотно укутал глаза розоватой пленкой.

— Ситуацию нужно рассматривать, начиная с незапамятных времен, — сказал Гаранину Второй. — Потому что именно тогда перед сознанием, которое ты видишь, встала дилемма: либо, отрезая возможность возврата в прежнее состояние, стать человеком, умным, талантливым, добрым и дерзким, способным многого достичь и много сделать для людей… либо сделаться ужасом высот. Как легко догадаться, выбрано было второе.

— И не жалею, — сказал Первый, — Ибо стать человеком означало бы влиться в стадо, пусть и выделяясь в нем талантом и талантом, то бишь удачей. Стадо, которое все равно ничего вечного не создаст, так что выбиваться в его вожди было бы чересчур скучно. Предпочитаю небо — да, злое. Небеса всегда злы. А если кому-то не нравится, пусть-ка попробует мне доказать. — И он глянул на увешанную оружием стену.

— Лучше бы тебе туда не смотреть, — сказал Второй. — Потому что это тебе напомнит, что мы не растворяемся в пустоте, но остаемся жить в памяти. О них[1] складывали былины и баллады, а о тебе? Лучшего эпитета, чем «змеюка проклятая», не нашлось. Ты же им всегда завидовал сверху. Ты не ужас высот, а зависть высот. Ты и церковь на том озере развалил исключительно потому, что тебе такой красоты никогда не построить. Вспомни, как в облике ухаря-купца рассыпал золото перед той девчонкой из Славска, а она тебя и видеть не хотела, своего из битвы ждала. Конечно, умыкнуть ее, разметать посад — на это тебя хватило… Ну а потом? Помнишь, как она тебя потом? Чуточку промахнулась… Шрам-то — вот он… И так было всегда — ты им мстил за все, на что сам оказался не способен, импотент духа… Значит, все ж волновало что-то?

О Гаранине они напрочь забыли — сыпались имена, ссылки на события бог знает какой давности, Гаранин с трудом проводил аналогии, а часто и понять не мог, о чем на сей раз идет речь, — историю он знал постольку поскольку, да и далеко не все в ней сохранилось… Ему пришло в голову: хотя на него не обращают ровным счетом никакого внимания, о нем не забыли, ждут от него либо опровержения, либо подтверждения тех или иных выводов — глупо же думать, что им, двухтысячелетним, понадобился слушатель. Им — с их-то опытом… Приключение оборачивалось новой стороной, неожиданной и непонятной.

И тут Гаранину подумалось, что происходящее касается и его. Ведь это не кино, не сон, а реальное столкновение умов и проблем, в котором человек не может ограничиться ролью стороннего наблюдателя. Человек не вправе уклоняться от серьезных вопросов, даже если вопросами этими озабочены головы последнего на планете дракона, — речь, похоже, идет о вечных вопросах, заботящих не одних лишь змеев, да и не их в первую очередь. По крайней мере следовало дать понять этой твари, что не ей судить о делах и мыслях людей.