Страна, о которой знали все

— Нетленные ценности, человечество добреет… — раскатился жестяным хохотом Первый. — Добреет оно, как же! Решил я сделать тебе приятное перед кончиной, велел приволочь коллекционный экземпляр твоего «преодолевшего прошлые заблуждения» примата. Он же сожрал, по сути, своего начальника, дабы воссесть на его место — с самыми благими намерениями, как он считает, — сожрал! — а корчит из себя святого подвижника. Они же ничуть не изменились, балда! Они просто научились пользоваться салфетками и вилками! Пойми ты это хоть теперь — они так же щелкают клыками, и клыки в крови! Пойми ты это! Смерть подступает, а ты дитятком глупым в лучший мир отходишь!

— Вот уж сюда вы не суйтесь, — сказал Гаранин. — Вам этого не понять.

— Ну-ну, — развернулся в его сторону Первый. — Излагай, приматик, постараемся раскумекать.

— Не беритесь об этом судить, — заговорил Гаранин, тщательно взвешивая слова — не из страха, из желания подобрать веские аргументы. — Во-первых, вы всю жизнь разрушали. Я всю жизнь строю. Во-вторых, вы, строго говоря, не принадлежите ни человеческому роду, ни нашему времени. Так что все наши дела, а в особенности их побудительные мотивы, вам абсолютно чужды и непонятны.

— Мотивы, приматик, мне как раз и не чужды, — сказал Первый. — Очень мне знакомы, близки и дороги такие мотивы. Отбросив словесные кружева, отвечай внятно и кратко: сожрал шефа?

— Если рассматривать…

— Внятно и кратко, повторяю!

— Сожрал, — нехотя сказал Гаранин. — Можете и так это называть, коли охота. Жонглировать словами можно как угодно. В действительности же…

Он говорил и говорил, повторяя то, что думал сам, что пытался втолковать Вете, старался разъяснить все сложности своей работы, жизни своего времени. Он смотрел на Второго, ожидая одобрения и поддержки (очень важно было получить его одобрение и поддержку), но Второй отвернулся и смотрел в угол, и Гаранин стал путаться в словах, сбился с мысли, а там и вовсе замолчал…

— Люблю послушать умственного человечка, — сладко прищурился Первый. — От души благодарю, старина. Можешь взять на дорогу золотишка… сколько подымешь! Или там чего для баб, брошки-сережки… Благодарствую. Утвердил ты меня во мнении, что з отличие от моих, откровенно говоря, примитивных предков вы достигли неизмеримо больших успехов в искусстве элегантно пожирать ближнего своего. Этак и помирать приятнее: пусть я был ретроградом, но смена идет многообещающая.

— Зеркало, — бросил Второй, не поворачиваясь к ним.

— А что, и зеркало можно. — Первый неприкрыто торжествовал и оттого был благодушен. — Эй, челядь, зеркало!

Шустро пробежавший леший дернул тяжелую портьеру, и открылось огромное овальное зеркало, оплетенное массивной золотой рамой.

Первый и Второй вперились в него, перебрасываясь короткими репликами:

— Откуда пойдем?

— Давай скоком по узлам…

— Ага, в институте он… Локомотив локомотивом.

— Шире, шире. Глубже…

Гаранин смотрел туда же, но ничего не мог различить: в зеркале проплывали какие-то смутные пятна, бесформенные сполохи клубились и таяли, мелькали черновато-серые тени, и советы Второго становились все реже и короче, а Первый то и дело торжествующе похохатывал. Гаранин понимал, что в зеркале проплывает, невидимая ему, его прошлая жизнь, и дорого дал бы за то, чтобы туманные очертания превратились и для него в ясные образы — впервые ему захотелось прокрутить, как киноленту, всю свою прежнюю жизнь и подумать над ней.

— Ну-ка, постой, — в голосе Второго послышалась надежда.

— Да несерьезно это.

— Все равно.

— Изволь, я играю честно.

— Ну, как?

— И только-то?

— А все же?

— Что — все же? Я тоже когда-то золото перед бабами рассыпал.

— Краденое, между прочим, золото…

— Но ведь, кроме этого, ничего?

— А какие его годы? И что может стать первой каплей? Ты тоже не сразу убрался за облака…

— Ты хватаешься за соломинку.

— Может быть. — Второй повернулся к Гаранину. Туман растаял, зеркало стало прозрачно-мертвым. — Так что там у тебя было с цветами?

Значит, и до этого докопались… Дело годичной давности. Вета вспомнила как-то вслух знаменитую историю Пиросмани и Маргариты, а потом еще раз повторила, и еще — короче, недвусмысленно намекала, что и ей однажды хотелось бы увидеть из окна нечто подобное, пусть и не такого размаха, даже несмотря на вторичность — цветы никогда не бывают вторичны, если их дарит любимый человек. Гаранин, пребывая в лирическом (то есть благодушном) настроении, задумался: действительно, почему бы и нет? Это был бы жест. И, несомненно, эффектный. Но в последний момент он пошел на попятный, остановила боязнь выставить себя на всеобщее посмешище — он считал, что выходки в стиле трубадуров безнадежно устарели применительно к стройке века. Так он и объяснил Вете, упирая на рационализм и логику. А тут еще и песенка эта подоспела, дешевый шляге-рок… Вета и отступилась, о Пиросмани больше не вспоминала, даже репродукцию убрала со стены, этих ярких неуклюжих человечков, нарисованных словно бы ребенком.

— Ну что цветы, — сказал Гаранин. — Человеку с моим положением раскладывать на рассвете цветы под окном… Мальчишество, засмеяли бы.