Странная смерть марксизма

В сборнике своих статей и позднее, будучи редактором почтенного марксистского журнала La Sinistra, Коллетти редко упускал возможность наброситься на Лукача и других «неосхоластических» толкователей марксова материалистического анализа идеологии. Коллетти был категорически не согласен с приписыванием Марксу или марксизму гегелевской идеи сознания, и в работе «Марксизм и Гегель», а особенно в полемических нападках на Лукача и Франкфуртскую школу, он высмеивает схоластическую иерархию промежуточных форм бытия, находящуюся в центре гегелевской философии[73]. Эта иерархия представляет собой «ключевую сущность» гегелевской спекулятивной философии, которую Франкфуртская школа тайком протаскивала в левую мысль с помощью по сути гегелевской идеи сознания. Эта навязчивая идея, а также постоянное сопоставление Гегеля с Марксом мешали пониманию той простой аксиомы, что подлинным двигателем истории является конфигурация производительных сил и классы, возникающие вследствие этой структуры экономических отношений. Заметим, что, хотя в 1980-е и 1990-е годы Коллетти примкнул к правым и до самой смерти поддерживал связи с возглавляемой Сильвио Берлускони правившей в Италии правоцентристской коалицией Casa della Libert`a, он так и не примирился с католической составляющей итальянской жизни. До конца своих дней он заявлял, что он на стороне Ренессанса и либеральных патриотов XIX века, которые объединили Италию. В этих примерах он усматривал воплощение латинской традиции, не оскверненной клерикализмом, левизной и crimine nostrano[74] муссолиниевской диктатуры[75].

Нематериализовавшаяся революция

Помимо этой озабоченности идеалистически-гуманистической порчей марксистской «науки», в 1960-е годы западноевропейским коммунистам пришлось объяснять, почему капиталистические экономики и режимы (то есть на деле европейские государства благосостояния) не терпят крах и не погибают под давлением «внутренних противоречий». Почему трудящиеся не приходят в достаточную степень ярости из-за отставания своих заработков от доходов капитанов индустрии, чтобы попытаться силой изменить ситуацию? Почему большинство западноевропейского населения не замечает, что его материальное положение ухудшается, и не понимает, что без социалистической революции в будущем станет еще хуже?

Причина этой ущербности революционного сознания становится кристально ясной, стоит лишь взглянуть на развитие французской экономики в 1946–1975 годах. До нефтяного кризиса 1973 года французский валовой национальный продукт ежегодно увеличивался не менее чем на 5 %, и к 1980 году кривая распределения дохода, которая семьюдесятью годами ранее показывала, что разрыв в доходах между богатыми и бедными составляет пятьдесят к одному, сжалась, и соотношение, за малыми исключениями, стало пять к одному. Хотя процент заводских рабочих (около 30 %) во Франции оставался постоянным вплоть до середины 1990-х годов, произошли существенные структурные изменения, никак не соответствовавшие ожиданиям руководителей ФКП. Около 40 % занятых превратились в государственных служащих, а процент кустарей и бизнесменов за тот же период сократился вдвое[76]. Более того, к началу 1990-х годов доля промышленных рабочих также начала сокращаться по мере того, как наемные работники начали перетекать в бурно растущую сферу обслуживания. Сельскохозяйственный сектор, в котором Маркс в середине XIX века справедливо видел главную консервативную силу, непрерывно терял свое социальное значение, и во второй половине ХХ столетия его доля в трудовых ресурсах страны уменьшилась с 35 % до менее чем 7 %[77].