Странная жизнь Ивана Осокина

Осокин вдет в рощу за садом. Выходит в поле. Долго сидит на опушке почти без мыслей. Потом возвращается назад. Еще только три часа.

— Где барышня? — спрашивает он пробегающую через дверь горничную.

— Поливановская барыня приезжали, они с ними уехали, на наших лошадях, своих отдыхать оставили.

Поливанов в сорока верстах.

— Черт туда понес Танечку, — думает Осокин. — Значит, раньше завтрашнего вечера она не приедет. Это, верно, дядя ее отправил. Что такое у него на уме?

Ему делается скучно и неприятно. Он идет в сад и долго курит под старой яблоней.

В четыре часа Осокин заходил к дяде. Тот сидит в кожаном кресле перед большим столом. На столе запечатанное письмо.

— Садись, — говорит дядя, не глядя на него.

Видимо, ему неприятен разговор с Осокиным, и он хочет поскорей отделаться от него.

И Осокин чувствует и в настроении дяди и в том, что он сейчас скажет, что-то из того скучно-серьезного мира, всегда враждебного ему и совершенно непохожего на фантастический мир поцелуев, мечтаний, голых плечей Танечки, восходов солнца над озером, одиноких поездок верхом по лесной дорожке. И он живо ощущает глубокую внутреннюю враждебность этих двух миров.

— Твоя мать написала мне незадолго до смерти, — продолжает дядя. — И я обещал ей позаботиться о тебе.

Осокин смотрит на серебряную чернильницу на столе. Если между двумя чернильницами сделать круглый мостик, то будет похоже на пруд в Сокольниках. Что такое говорит дядя?

— …Теперь я вижу, что ты здесь бездельничаешь, бьешь баклуши, и я решил отправить тебя в Петербург. Нечего там думать о заграничных университетах. Раз уж тебя исключили из гимназии, значит, для университета ты не годишься. Не перебивай меня. Вот что я тебе говорю. Я вижу, как ты готовишься. И я решил определить тебя в юнкерское. Будешь работать, станешь офицером. Поедешь в Петербург. Вот тебе письмо к полковнику Ермилову — это мой приятель. У него школа для подготовки в военные училища. У него и жить будешь. Вот деньги на дорогу. На мелкие расходы, на платье будешь получать от Ермилова. Собери свои вещи. В десять тридцать поезд в Горелове. В семь часов выйдешь, как раз поспеешь.

Дядя встает.

— А я сейчас еду в Поливаново.

По-прежнему не глядя на него, дядя протягивает ему руку и после короткого рукопожатия уходит в другую комнату.

Осокин идет к себе. Он и обижен и расстроен, и какой-то комок подступает к горлу, и в то же время он чувствует с удивлением, что он почти рад! Чему? Он сам не может ответить. Но впереди что-то новое, неизвестное. Завтра будет то, чего не было вчера. И это новое уже влечет его. Только, как же Танечка? Ему делается грустно и как-то физически больно в груди, а вместе с тем поднимается все более и более неприятное чувство к дяде. Главное, ему стыдно сознаваться себе теперь, что он почти полюбил дядю.

— Если он может так относиться ко мне, — думает Осокин, — то я очень рад, что все так произошло. Если бы он хотел, то мог бы найти тысячу других выходов. Почему он думает, что имеет право распоряжаться нами? Конечно, я теперь ничего не скажу ему. Но если он думает, что заставил меня отказаться от Танечки, то он очень ошибается.

В голове у Осокина сразу возникает тысяча планов. Ни в какое юнкерское он готовиться в Петербурге не станет, а найдет себе работу в журналах, переводы с английского и итальянского, будет готовиться в университет и выпишет к себе Танечку. Нужно только написать ей, чтобы она знала и ждала и не думала, что он забудет ее так же, как ее забыли другие «милые дружки».

Он достает бумагу и пишет:

«Милая Танечка, дядя отправляет меня в Петербург готовиться в юнкерское. Но я буду готовиться в университет. Не забывай меня. Мы скоро увидимся. Как и что, пока ничего не скажу. Но жди от меня письма. Я напишу в Горелово до востребования. Тебе передадут оттуда, когда придет письмо. Целую тебя крепко-крепко. Как тогда у озера, помнишь?

Твой И. О.»

Потом он запечатывает письмо и смотрит на часы. Уже шестой час. Странное ощущение — час с небольшим прошел после того разговора, а Осокину кажется, что его уже здесь нет. Все стало чужим. И в душе сильнее всего звучит нетерпение — скорее ехать.

— Письмо дам Митьке, — соображает Осокин, — и велю ему передать Танечке не дома, а в саду. Он это сумеет сделать. Ну ладно, мы еще посмотрим. Теперь нужно укладываться. Да, я понимаю, почему мне стало почти приятно, что я отсюда уеду. Я все время чувствовал какое-то раздражающее наблюдение за собой. И то, что я не занимаюсь, и то, что я лишний раз верхом проеду, и Танечка… Все равно, я не мог бы здесь жить долго. Я хочу иметь право делать то, что я хочу, а не то, что кто-нибудь другой находит хорошим или нужным. Ничему я никогда не подчинялся и ничему не подчиняюсь.