Странник

Николас понимал, что играл не совсем честно: ему-то легко принимать такое решение при всей бездушности, которой оно требовало, ведь оно станет одним из его последних решений. А ведь всего несколько дней назад он рвался к отмщению, словно охваченный пламенем, выжигая последние ошметки своей души. Однако по крайней мере часть ее, кажется, признала правоту его последнего довода. Все ее тело натянулось от разочарования.

Он играл в гляделки с очередной утратой и, хотя был насквозь логичным, хотя знал, что и Этта всегда следует логике, видел, как страдальчески исказилось ее лицо от его предательства – и все эти логические доводы грозили в любую минуту вылететь из его головы. Но чем была история, как не ложью немногих победителей? За что ее было защищать, если она забывала о голодающем ребенке во время героической осады, о рабыне на смертном ложе, о моряке, не вернувшемся из моря? Несовершенная запись, сделанная пристрастной рукой, написанная чернилами, разбавленными компромиссами соперничающих группировок. Его подмывало принять Эттину точку зрения, зажмуриться и представить, как она соберет заново прошлое, настоящее и будущее во что-то прекрасное. Видит Бог, если кто-то и был способен на такое, то только она.

Но их история, выкованная руками путешественников, была историей насилия, войны и мести. Они не просто создали ее, они сами были созданы ею.

– А как же мы? – спросила она, взбегая маленькими нежными руками на его плечи, шею, лицо. Николас склонил голову к намозоленным кончикам ее пальцев. – Что, если я люблю тебя, и ты нужен мне? Зачем тогда было все это? Зачем мы так яростно сражались, если ты с самого начала решил сдаться?

– Картер! – донесся сверху мужской голос. Оуэн.

Этта дернулась, будто порываясь заслонить его собой, а он захотел поцеловать ее больше, чем сделать следующий вдох. Секунды раскручивались вокруг него, терзая оголенное сердце.

– Останься со мной, – взмолилась она. – Останься со мной. Еще ничто не кончено.

– Это свобода – именно это: свобода от страха – вот что означает переписывание правил, – настаивал он. – Мир, в котором существует астролябия, – это мир, в котором каждый из нас может исчезнуть в любую секунду. По крайней мере, я буду знать, что ты в безопасности.

– Одна, – резко поправила она.

– Не одна, – возразил он. – Разве все эти дни, проведенные в разлуке, ты не чувствовала, что я рядом?

А разве ты не чувствуешь, как мое сердце бьется только ради тебя?

– Это не то, – ее глаза снова вспыхнули. – И ты это знаешь.

– Я знаю только вот что: наши пути разделяло несколько веков, но мы соединились. Не важно, чем все кончится, моя судьба всегда была соединена с твоей.

– Картер! Где ты, черт тебя подери!

Этта наклонилась к нему, утыкаясь лицом в изгиб его шеи.

– Не делай этого – пожалуйста, не делай.

– Ты веришь в тот мир, о котором говорила: тот, что создан для нас?

Она сглотнула, кивнув. Ее мягкие губы почти касались его обнаженной кожи, и он – мужчина, пропади оно все пропадом, – сгорал рядом с нею. Слова, слетевшие с его губ, были хриплыми от чувства.

– Если нам не суждено достичь его в этой жизни, то в следующей. Если не сейчас, то в вечности.

Она отстранилась, но лишь для того, чтобы встать на цыпочки и резко вцепиться в его мантию. Поцелуй пробежал по его позвоночнику, словно молния, ударившая в мачту, рассекая Николаса напополам.

Это не было отступлением, и далеко не поражением. Внезапно она заполнила каждое его чувство, подобно утреннему солнцу, прорезавшему горизонт. Ее вкус, запах, тихие звуки, вырывающиеся из горла, – все это было тайнами, доверенными ему, наградой, за право вернуть которую он так отчаянно сражался. Этта сразу захватила каждый его уголок, и он отодвинул смертельный ужас и позволил безрассудному счастью быть с нею промчаться по венам, заполняя все пустоты, выворачивая его наизнанку.

Там, где кожи касались ее губы, она казалась натянутой, как на барабане, и Николас задумался – в перерывах меж ударами бешено бьющегося сердца, – как могло быть так, что она такая мягкая, если все дни, что привели их сюда, были такими жестокими. Она не плакала, его храбрая девочка, но он чувствовал яростную страсть под ее кожей, толкавшую ее к нему, заставлявшую вжиматься в его тело, растворяться в нем.

– Николас! – негромко позвала София. – Он идет!

Меч, висевший над их головами, наконец, упал.

Николас высвободился, отступая на полшага, успев подумать, не так ли ощущается смерть: как болезненное освобождение. Он столько раз представлял ее себе как погружение в темную холодную воду: по пояс, по плечи, выше головы. Сейчас же она предстала разрывом, громовым ударом агонии. Коротка жизнь человеческая, а сколько раз за эту короткую жизнь ему приходится умирать!

– Я люблю тебя, – тихо сказал он. – Времени никогда не отнять этого.

Не успела Этта заговорить, Николас уже почувствовал, что она сейчас скажет: прочитал в непреклонном лице.