Странник между двумя мирами

Весь следующий день мы стояли в карауле и рыли окопы. Это означало, что тяжелая артиллерия уже на подходе. Однако на следующую ночь русские отступили еще дальше на восток, к Олите * (прим. пер.: Olita, другое название — Алитус, город на юге Литвы). Рано утром 23 августа мы начали движение вперед. Мой взвод шел впереди во время перехода. Мимо наших колонн на протяжении всего пути между Новевлоки (Nowewloki), Варти (Warthi) и Солценики (Solceniki) проезжали бесконечные эшелоны с беженцами, состоящие из крестьян-латышей, которых таскали за собой русские. Они стремились назад к своим заброшенным дворам, располагавшимися за немецкими линиями, вместе с целым обозом из бедных тележек, наполненных кроватями и предметами быта, остатками их стад и лошадей. Лишь изредка раздавались возгласы и смех между серыми колоннами марширующих солдат и бедной толпой, состоящей из тащащих свертки женщин, кричащих детей и мужчин, поспешно натягивающих на головы капюшоны и меховые шапки. Деревни и дворы, к которым возвращались люди, изгнанные из этих мест, лежали в пепле и руинах под обугленными фруктовыми деревьями и растоптанными заборами. Далекий отсвет горящих деревень ночью и днем обжигал глаза этим людям, оставшимся без родины, и погасил в них блеск. В стороне от дороги мычащий скот блуждал по растоптанным полям, а вокруг прыгали босые кричащие мальчики с палками и тявкающие собаки. Мимо этого переселения народов шли мы, шагая через опустевшие деревни, состоящие из почерневших от старости деревянных хижин с низкими, проложенными мхом соломенными крышами, мимо разоренных фруктовых садов. Мы шагали мимо свежих могил и призрачных и запущенных латвийских кладбищ, которые своими гигантскими черными деревянными крестами, возвышающимися над насыпью из грубых каменных глыб, напоминали таинственные кальварии * (прим. пер.: архитектурная композиция у католиков, повторяющая крестный путь Христа) — пустынные, заброшенные, избегаемые всем живым места казни. Трупы лошадей и покинутые телеги, оторванные куски военной формы и патроны, разбросанные повсюду, на дороге и в поле, а в стороне лежал раздавленный колесами и растоптанный урожай…

Команда соединительных рядов приказала мне остановиться у придорожного креста перед Зайле (Zajle). Штаб батальона доехал первым, спешился и, расположившись во рву, начал изучать карту. Конные связные передавали приказы. На сегодня продвижение вперед остановилось у запруды перед озерами Гилуйтис (Gilujicie) и Симно (Simno). Командиры рот были вызваны вперед, и получили указания к действиям ночью. Штаб вместе с двумя ротами разместился в усадьбе в Людавке (Ludawka), в то время как девятая и десятая роты стояли на страже и охраняли всех остальных, выставив полевые караулы и форпосты между болотами Бухчански (Buchciánski) и озером Симно. Склонившись над картой и полевой книжкой, офицеры стояли вокруг майора, который сидел на краю рва. На дорогу к Зайле вышел охранный патруль в сопровождении ватаги галдящих и жестикулирующих крестьянских парней; это были рослые парни с волосами соломенного цвета. Их подняли с постели без одежды, только солдатские рубашки выдали их.

Под высоким придорожным крестом на входе в Зайле я вновь увидел своего друга. Он разведал дорогу к Посиминиче (Posiminicze), где он должен был стоять в полевом карауле вместе со своим взводом. Мы говорили о погибших при Варти. Я говорил то об одном, то о другом бойце, о том, как я видел их гибель в своем первом бою, и это после того, как бодрая и сердечная воля командира долгие месяцы неустанно трудилась над их воспитанием. Один бросок и падение — и он уже мертв! И ради этого одного шага было потрачено столько усилий и любви… «Нет, не ради самого броска», прервал меня мой друг, — «но ради того, чтобы он совершил его с ясным и отважным взором, взором человека! Разве этого недостаточно?» Я посмотрел на него и замолчал. Замолчал от охватившего меня чувства радости, а не из несогласия. Однако он, казалось, принял мое молчание именно за знак протеста и взял меня за руку. «Неужели вы забыли, что говорил ваш старый Клаус фон Бранков в одной из новелл о Бисмарке?» И он извлек эти слова из своей живой и молодой памяти: «Неужели напрасно? Неважно, каким будет конец — вы не напрасно ликовали и радовались Бранденбургу, вашему Бранденбургу! Разве мертвое понятие отечества не породило живую красоту и достоинство поступков? Разве тысячи молодых людей на протяжении тысяч часов человеческой жизни благодаря ему не перестали думать о развлечениях, пустых и дурных вещах, вместо этого с теплом и твердостью в сердце проживая эти дни и ночи? Разве может быть напрасно то время, которое создало из самого хрупкого материала — человеческой души — произведения искусства и открыло их тем, кто, узрев их красоту, вынужден был разрушить их, подобно варварам?»