Странник между двумя мирами

Если бы я мог испытать это чувство еще яснее в тот прощальный час! Я велел вынести друга и помог опустить его в могилу под липами, одетую зеленью. При полном офицерском снаряжении, с каской и со штыком, я уложил его в землю, где он должен был почить сном героя. В его руках лежал подсолнух, словно сверкающее копье. Затем я накрыл его брезентом. Над открытой могилой я прочитал «Отче наш». Конечно же, во время чтения молитвы слезы вновь лишили меня дара речи. Я первым бросил на него три горсти земли, потом то же самое сделал его денщик, а затем и все остальные. Могила закрылась, и холм начал расти. На него водрузили цветок подсолнуха и крест, на котором было написано: «Лейтенант Вурхе, 138-й пех. полк. Погиб за отечество 23.08.1915». Сверкающий штык, который воин пронес через свою молодую жизнь, лежит рядом с ним у самого его сердца, словно привет его родной земли, воздуха и воды. Это сталь, выкованная из самого сердца немецкой земли, закаленная немецким огнем и охлажденная немецкой водой.

Булат, что целовала мать,
Уже рубить не станет.
Река и лес зовут опять,
Просторы сердце манят…

Стихи, которые он любил при жизни, он воплотил после смерти.

На прощание я повесил на крест венок, сплетенный из сотни пылающих пестрых цветов, ради изготовления которого его солдаты разорили все цветники латышских крестьян. Белые бархатные левкои и красно-золотые бархатцы, паслен и подсолнухи — когда я уходил, над могилой юноши цвело зрелое лето.

По полевому телефону поступил приказ на марш. Я должен был галопом мчаться к своей роте, чтобы вместе со всеми отправиться в путь и продолжить преследование врага. В бумажнике у меня была картинка с изображением могилы, нарисованная добровольцем. Мы шли по дороге, которую мой друг вместе со своим патрулем расчистил для нас ценой своей жизни, до конца оставаясь верен приказу.

К вечеру перед нами снова показался враг. Шрапнель и гранаты русских полевых орудий с бурлением и грохотом, словно вихрь, проносились по крестьянским дворам, за которыми мы искали укрытия. Я сидел на ранце и, вооружившись несколькими бланками для донесений, писал родителям друга. «Поверьте мне: вы сможете в последний раз проявить свою любовь к нему, если примете его смерть достойно, как он того заслуживает, и как он сам желал бы этого! Пусть бог позаботится о том, чтобы его братья и сестры, к которым он был так нежно привязан, выросли и взрастили в себе такую же верность, храбрость, широту и глубину души, как он!» Однако, ах, как же я сам, когда писал эти строки, был далек от подобного смирения и мужества, которым я учил других!

И снова походы и бои, бои и походы… Олита (Olita) пала. У города Пренай (Preny) мы пересекли Неман. На подступах к месту под названием Звирданы (Zwirdany) мы во время ночной атаки разбили русские заграждения у озера Дауги (Daugi) после того, как мы днем штурмовали высотные позиции у Тоболянки (Tobolanka). На берегу реки Меречанка (Mereczanka), перед полыхающим городом Ораны (прим. пер.: польск. Orany, лит. Варена), мы попали под огонь. И направились вперед, в направлении Вилии, в новые бои. Каждый вечер на горизонте пылали и тлели деревни и сараи, словно факелы, которые сообщали отступающей русской армии, как далеко продвинулись немецкие колонны. Растерянные жители, словно тени, следовали по нашим дорогам вместе с детьми, свертками и тюками, проходя мимо разрушенных жилищ и растоптанных садов. Вокруг покинутых и разрушенных дворов выли собаки. Скот и лошади то появлялись, то исчезали из поля зрения. Равнодушным и усталым взором мы смотрели на все эти призрачные картины, которые повторялись ежедневно и ежечасно, и безразлично и сонно мы слушали суматоху громких приказов и выкриков, вопли «германский, германский!» раненых русских в лесу и в поле. Спать, нам хотелось только спать!