Странники у костра

Я все на работу собиралась пойти, да как-то затянуло меня, затянуло — вроде и без нее дела много. И весело в общем-то. Петя мне туфли купил, пальто, потом с девчонками мы любили меняться: то платьями, то кофтами на пару дней — так что всегда нарядной была. Сейчас вот думаю, а так и не знаю, чем бы все кончилось, но стали соседи жалобы писать в домоуправление, в милицию, потом-то уж узнала, что и на Петину работу писали. А тут как раз и указ появился. Меня за жабры и говорят: давай-ка в двадцать четыре часа. Петя в командировке, я реву и реву. Отревелась, сообразила, побежала в милицию: у меня, мол, муж есть, вот он вернется. Документы, мол, куда-то спрятал. На двое суток мне поверили. Я Пете телеграмму. Беда, мол, срочно прилетай. Он прилетел. Как узнал все — за голову схватился. «Лидка, — говорит, — горим!» И на работу побежал. Приходит, в глаза не смотрит. «Меня, — говорит, — тоже могут выгнать, „телега“, — говорит, — пришла». И молчит, и молчит. Ну, я поняла, жениться он на мне не хочет.

Могла бы, конечно, домой я сбежать, но что бы я там сказала? Отчим бы сам меня в милицию отвел.

Вот и поехала на высылку. Петя провожал меня, чуть не заплакал на вокзале. Денег еще на дорогу дал… Вот письма пишет…

Уже темно, вокруг слабо вздыхают черные, плотные тени сосен, и легонько перекатываются эти вздохи все дальше и дальше, по вершинам. Чуть светится, блестит трава, загадочно, смутно проступают свежие срезы пней. Лида молчит, у нее мелко вздрагивают плечи, она обнимает их ладонями и поглаживает.

«Неужели ревет?» — морщится Серега, не видя ее лица.

— Ревешь, что ли?

— Нет. Холодно.

— Ну уж. Теплынь такая!

— Да вот знобит что-то.

— Разговорчики все. От них, ясно, окоченеешь.

— Наверно.

— Иди сюда, погрею.

— Не надо.

— Лучше мерзнуть, да?

— Ну, не надо!

— У-у! Как тепло-то будет!

— Отпусти!

Серега все настойчивее и грубее.

— Я же, чтоб ты все понял… Ну!

— Что?.. Я все понимаю…

— Про жизнь про мою… Дурак!

Он уже непозволительно груб.

— Да отвали ты! Скотина! Мало тебе попало, да? Да пусти же! Ну гад же какой!

Она плачет, расцарапывает ему лицо, с силой рвет ему волосы, пинает, наконец вскакивает и быстро бежит к поляне.

Он догоняет, хватает за руку, задыхается:

— Еще ты, да? Еще каждая будет? — и бьет Лиду по щекам, она вскрикивает, вырывается, снова бежит, он снова догоняет и снова бьет.

Вот поляна, красный отсвет над жаром в овраге. Серега ничего не видит и не помнит. Лида спрятала лицо в ладони, он хлещет по ним, через них.

— Тетя Паша! — зовет Лида совсем тихо, хрипло, уже не в силах кричать.

— Господи! Да что же это! — Прасковья Тихоновна выползает из палатки, так торопится, что не сразу может встать, а быстро передвигается на четвереньках.

— Серега, да что же ты! Да стой же, зверь ты такой! — Прасковья Тихоновна ловит его руку.

— А ты уйди, старуха! — Серега растопыренной ладонью толкает ее в лицо. Она, охнув, как-то очень беспомощно, по-старушечьи падает навзничь и зовет:

— Мужики, убьет!

Выскакивают Дроков и Олег. Олег сшибает Серегу с ног, а Дроков бросается поднимать Прасковью Тихоновну.

— Мужики, только не бейте его. Послушайте меня, ради бога. Только не бейте, ребята.

Олег тянет Серегу с земли за шиворот, намереваясь снова ударить.

— Климко, запрещаю! Климко, перестань! — Дроков усаживает Прасковью Тихоновну под навес и кидается отнимать Серегу: — Самосуд не позволю. Слышишь, Климко!

Олег изо всех сил трясет Серегу, неясно, шепотом матерясь.

Протяжно, вскрикивая, плачет Лида. Прасковья Тихоновна просит:

— Мужики! Отпустите! Леня, уведи ты его!

Из тепляка вылетает Геночка. С дико вытаращенными глазами, вздрагивая, трясясь, хватает лежащий у очага топор — не кричит, поет:

— Убью-у-у! Убью-у-у!

Его успевает свалить Дроков, бросившись сзади. Олег ногой отшвыривает топор…

Прасковья Тихоновна, макая полотенце прямо в котел, смывает кровь с Лидиного лица. Слабые красные отсветы от очага, как бы стекающие с Лидиного лица, лесная темь, низкий берег черных туч — одолевает Геночку нервный холод, проступая мурашками на щеках, за ушами и на затылке. Приступом вдруг подкатывает икота. Геночка зажимает рот и убегает в тепляк.

Серега идет за ним; потное, блестящее лицо как бы разбухло от выражения тупого, злобного упрямства.

В тепляке он присаживается на краешек нар и, шевеля опущенной головой, косит, косит глазами — не ударит ли кто слева, не ударит ли кто справа. Но на него и не смотрят, настолько еще все переживают Геночкин крик и его безумное намерение.

Не умея раскаиваться и думать о себе плохо, Серега бодрится: «Сами довели… Подумаешь!.. Чего старуха-то под руку попала? Не спалось ей. Да я и не сильно ее. Чтоб не лезла только. А Лидке так и надо…» Он бодрится, но что-то распирает, давит изнутри на затылок и на виски, и утихшая было после бега и ярости кровь снова мчится по телу, сообщая ему потный жар, от которого Сереге хочется долго, бессильно мычать.

Он не знает еще, что это первые признаки душевной болезни: или одолеет лучшая, нежная, младенчески чистая часть души, или звериная, мутная, и тогда — падать и падать в самую ничтожную пустоту.