Странники у костра

«Хорошо, передадут в суд. Слово за слово, а как, мол, этот Захаров попал к вам? Да Анатолий Тимофеевич, мол, привез. Просил за него. Бандит, мол, но возьмите, ребята. Хорошо, я объясню: мать, мол, с ним замучилась, честная, работящая женщина, очень хотелось ей помочь. Да и вообще скажу, не надо терять веру в человека, я определил Захарова в лучшую бригаду, надеялся. Что же, я даже буду весьма благородно выглядеть. Но лучше бы без благородства. Надежнее. Выйдет шеф Геннадий Илларионович на начальника главка — предлагаем, мол, нового главного инженера. Правда, еще молод, горяч, еще может в сомнительные истории вмешиваться, но инженер превосходный. Что? Да вот недавно неудачно выступил в роли этакого Макаренко, уголовников в истинную веру обращал…

Боже, конечно, это чушь! Сущий вздор. Ни в каком главке ни полслова об этом не скажут! Но черт их всех знает! Как повернется, куда все это вырулит, лучше бы мне не связываться! На всякий случай, из элементарного благоразумия».

Анатолий Тимофеевич вздыхает:

— Я думаю, Леня, лучше оставить Захарова. С него и так хватит.

— Как же, Анатолий Тимофеевич? А Лида как же? У нее вместо лица — синяк.

— Возможно, Лида не будет очень сурова. Во всяком случае, мне так кажется. Уж кому, кому, а не ей, по-моему, настаивать.

— А тетя Паша, ребята? Захарова вчера бы изувечили. Еле удержал. Они не оставят.

— Надо, Леня, оставить. Надо быть человеком. Мальчишка же. С кем и возиться!

Дроков думает:

— Нет, это неправильно, Анатолий Тимофеевич. Я так не могу… Извините, но не могу.

Из палатки выбирается Прасковья Тихоновна, по поясу обернутая в старенькую серую шаль, идет она осторожно, почти не сгибая ног, — резкой, протяжной болью отдает в зашибленной пояснице.

— Ну, чего встала, тетя Паша? — хмурится Дроков. — Чай-то и сами сварим. Болеешь — надо лежать. Запрещаю двигаться.

— Належусь, успею. Скоро только и останется, что лежать. Здравствуйте, Анатолий Тимофеевич. Надолго к нам?

— Даже чай ждать не буду. Доброе утро, Прасковья Тихоновна, — хотя первоначально Анатолий Тимофеевич как раз и собирался побаловаться чайком у Дрокова, для того и крюк делал, но вследствие неприятных известий охота чаевничать пропала. — Сильно болит, Прасковья Тихоновна?

— Да как сильно? Болит. В мои годы все што-то болит. Вовсе уж старуха я, Анатолий Тимофеевич. Правда, что лучше мне в коменданты податься.

— Полно, полно, Прасковья Тихоновна! Вы ли это? Никаких комендантов — будем считать, что я этого никогда не говорил, а вы не слышали. Вы же гордость трассы, что вам годы? Вы их не замечаете, они вас. Потом, к сожалению, боль не возрастная. К великому сожалению, Прасковья Тихоновна!

— Разговор я ваш слыхала, Анатолий Тимофеевич. Значит, что, Леня? Отказываем парню-то?

— А вы разве против?

— Да просто так, спрашиваю. Поди, не в чужом пиру, на орехи-то и мне досталось, старой дуре.

— Сами и разберетесь, Прасковья Тихоновна. Я вмешиваться не хочу, да и не могу. Замечу одно, случай гадкий, и я глубоко вам сочувствую, Прасковья Тихоновна.

— Ну, шпасибо, Анатолий Тимофеевич. Уж чего хорошего! И не видать добра-то.

Дроков спрашивает:

— Может, останетесь, Анатолий Тимофеевич? С руководством, все честь по чести, солидно — я считаю, надо остаться. Сейчас моментально всех подниму.

— Не стоит, Леня. Я лицо заинтересованное, как вы, конечно, догадываетесь. Мало ли что, еще упрекать станете. Мнение мое знаете, могу не присутствовать. Но, Леня, я хочу, чтобы вы помнили мой совет.

— Я помню, но неправильно же, Анатолий Тимофеевич.

— Ну, смотрите…

Он исчезает в кабине, резко и сильно хлопает дверцей — все, укрыт, отгорожен, трогай! Теперь под дорожную качку можно неторопливо побаюкать свое раздражение.

Скоро проснется Серега, уже густеет, источает тепло румянец на смуглых щеках, проступает легкой изморосью пот на верхней губе от какого-то сладкого, жаркого напряжения, потраченного в последнем сне, покойно и тихо дыхание, смешно подвернуто, примято ухо, беззащитно токает пульс на виске — временно оставлен Серега всеми грехами.

Утром под навесом пьют чай, пьют, не обжигаясь, с протяжной, праздной ленцой — торопиться некуда, пока-то придет машина. Лида к чаю не выходит, и Прасковья Тихоновна уносит ей в палатку.

Дроков приступает к делу:

— Ну, Захаров, чего думаешь?

— Чего?.. — Серега, равнодушно потупясь, отодвигает кружку.

— Как отвечать будешь?

— Как спросишь.

— За хулиганство, Захаров, как ответишь? Вот я о чем.

— Какое хулиганство?.. Чего?.. Сразу и хулиганство!

— Лида встать не может, тетю Пашу подшиб. Ужасное хулиганство, Захаров! Расскажи, как додумался.

— Сам не знаю. Вышло так.

— Неясно. Пьяным не был, должен знать. Убьешь, тоже скажешь — вышло так? За что девушку избил, за что пожилого человека ударил?

— Интересно, да? Легче станет?

— Да, Захаров, интересно. Ты в нашей бригаде, а не сам по себе. Причем новичок. Оскорбил товарищей по работе, и мы тебя судим. А раз так, должны во всем разобраться. Тогда и присудим.

— Присуждайте, мне-то что?