Страшен путь на Ошхамахо

Миссия Черкасского была утомительной, но не очень трудной в смысле достижения главной цели. Партия сторонников Ислам-бека Мисостова оказалась малочисленной и остерегалась выступать во весь голос. Преимуществом Александра было еще и то обстоятельство, что он, встретившись со своей матерью, узнал имена, привычки и притязания всех князей, настроенных в пользу союза с Турцией и Крымом. Ему легко удалось расколоть и эту, уже и без того слабую, группировку, перетянуть ее большую часть на свой берег. Тут не обошлось, конечно, без щедрых подарков и еще более щедрых посулов.

Чтобы никто из соплеменников не забывал о том, откуда он, царский посланник, прибыл, но и помнил также, что он человек для Кабарды свой, Александр появлялся на людях то в мундире Преображенского полка и уставном парике, то в черкеске и кабардинской шапке, и тогда выделялся из окружающих лишь чисто выбритым лицом. Во время застолий он произносил красивые хохи, тонко льстил и грубовато острил. Если Черкасский и не слишком искусно играл в ту игру, которая называется дипломатией, то, но крайней мере, умел произвести впечатление как человек искренний, честный и убежденный в правоте своего дела.

По-настоящему ожесточенный спор разгорелся лишь однажды — во время пиршества в доме князя Татархана Мурзаева.

Летняя ночь дышала сквозь раскрытые двери кунацкой ароматами влажных от росы трав и созревающих, яблонь. Сюда же заносило ветерком запахи дыма и конского навоза.

В просторной кунацкой тесно и шумно; колеблются огоньки высоких свечей, подаренных гостем, пышут жаром догорающие в очаге поленья; лица людей блестят от пота и хмельных напитков.

— Воллаги, биллаги, я не понимаю, как можно идти: с гяурами против единоверцев? — кричал упрямый князь Мухамет Кургокин. — Пусть мне это объяснят!

Татархан, к которому сам Петр Первый обращался лично в своем послании, укоризненно покачал головой и заговорил спокойно, рассудительно:

— Вместо того, Мухамет, чтобы сопровождать божбой каждое слово, ты бы вспомнил поговорку: «У клыча один закон: раз наточен — рубит он!» И еще: «Волк жеребенка режет — на тавро не смотрит». Наши единоверцы! Сколько раз опустошали они землю нашу, сколько людей угнали и чужеземную неволю! И сейчас они готовятся к новому разорительному набегу. А новый хан требует от нас уже не три, а четыре тысячи молодых парней и девушек. Бахчисарайские владыки с их калгами и нурадинами и последние годы стали сменяться быстрее, чем листва на деревьях, и каждый спешит урвать от Кабарды кусок пожирнее!

— Твое слово мне но душе, князь Татархан, — сказал Касай-бек Атажукин. — Что значит вера? Это — одежда! А безносому хоть золотую черкеску сшей, красавчиком его не сделаешь!

Отверз уста и высокомерный князь Ахлов, поправив на голове высокую свою шапку:

— Относительно жеребенка и тавра… Как тебе, дорогой Кургокин, можно объяснить еще понятнее? У меня есть кони всякой породы, а тавро на них одно и то же. Мое тавро, ахловское. А у моих родичей тоже есть кони таких же пород, как у меня, но они отмечены другим тавром.

Одобрительные возгласы и вежливый смех оглашали кунацкую после высказываний Атажукина и Ахлова.

— Клянусь, правда! Мы с урусами по породе близкие, хотя дамыги на нас разные?

— А с татарами и турками — мы кони разных пород!

— Точно, разных, хотя пророк одним тавром нас прижигал!

— А когда-то ведь у нас с русскими и вера была общая!

— Греческая религия у кабардинцев даже намного раньше была, чем у русских.

Только Ислам-бек Мисостов недовольно кривил тонкие капризные губы, а Кургокин мрачно вперил свой взор в стоявший перед ним серебряный потир.

Черкасский улыбнулся, казалось, улыбкой добродушной, примиряющей и даже немного застенчивой, сам же с волнением ждал, что скажет Джабаги Казаноков.

Джабаги заметно изменился за последние четыре года. Черты лица стали резче, глаза смотрели строже, не так весело, как раньше. В черной бородке уже появились белые нити.

Все голоса, будто по взаимному соглашению, вдруг умолкли, а все взгляды обратились на Казанокова. Стало тихо.

Джабаги медленно поднялся со своего места. Посмотрел в сторону открытого дверного проема. Из темноты доносился тысячеголосый лягушачий орэд.

— Разгомонились, как татарское войско на привале, — сказал чуть задумчиво Казаноков. Прозвучал негромкий короткий смех, всколыхнулись огоньки свечей, и снова стало тихо: о чем поведет речь тридцатилетний старейшина?

— Многие из вас видели древние памятники на берегах Зеленчука и Этоко,

— начал Джабаги. — Им более тысячи лет. Надписи, вырезанные на этих каменных обелисках, сейчас никто уже не может прочесть. А ведь там выбиты греческими знаками кабардинские слова. Наши предки, чье наследство нам не позволили сберечь, тогда владели письмом… Теперь благодаря стараниям Турецкой державы и ханства Крымского мы не имеем ни своего письма, ни прежней веры.

— Аллах покарает тебя за эти слова, Джабаги! — не выдержал Мисостов.

Казаноков ответил добродушно: