СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

Его разместили в опрятной камере на высоком этаже, с решеткой на окне. Впервые за много лет у него теплая комната, еда, книги. Поначалу он даже доволен.

— У меня очень уютная чистая комната, много света, я вижу в окно кусок неба. Встаю в семь, пью кофе, затем математика, в двенадцать часов еда, потом на кровати — Шиллер и Гете, в два часа прогулка с цепью. До шести — английский, в шесть часов чай, и до половины десятого. Башенные часы бьют каждые четверть часа, а в двадцать один-тридцать звучит труба, гасить свет. Я спокоен и готов ко всему.

Допросы и кандалы, надеваемые на прогулку, может, и не беспокоят неприхотливого арестанта, но одиночество все же подтачивает его подвижный, вечно мятущийся дух.

Он пишет письма Руге.

— В этой жизни надо как-то выносить себя самого. Заключение мое столь сухо, что я должен хоть немного украсить его присутствием Граций. Кто сейчас один из лучших немецких сочинителей? Виланд? Пришлите Виланда, поэтов посильнее, географию, статистику, в особенности, Германии, Австрии, Италии и Турции с картою.

И, по обыкновению, добавляет, — денег, друзья мои, денег!

На табак, стало быть, и на кофе-чай.

Теперь на столе, помимо жесткой прозы, высились сборники Данте, Бернса, Байрона, даже Франсуа Вийона, в окно доносились дивно-щемящие мелодии на свирели, вроде серенады Шуберта на слова (в переводе) Николая Огарева. Верный друг музыкант Рейхель наигрывал их для Бакунина у подножия замка.

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной.

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой…

Сам же затворник в иные минуты звучно топал по комнате в ритме запавших в память отдельных строк.

Не все ль равно, что люди говорят?

Иди за мной, и пусть себе толкуют.

И вдруг … строки неизвестного доселе американца Уолта Уитмена.

Мне тридцать семь,

я начинаю петь.

Я здесь не весь,

Не весь пришел из края,

Где сердце в восхищении поёт.

Я весь не помещаюсь

между башмаков и шляпой.

— И я, и я, и мне тридцать семь! Обо мне, обо мне! И я не помещаюсь!

Чиновников Прусского правительства интересует роль Бакунина в восстании.

— Я не был ни зачинщиком, ни предводителем сей революции, даже не знаю, имела ли она таковых?

Когда же следствие выложило на стол его письма и конверты, найденные в сундучке с бумагами, которые отобрали у арестованного, Бакунин напрочь "запамятовал" все адреса, имена и темы переписки, начинал говорить о пустяках, едва упоминались настоящие фамилии. Почти год длилось судебное разбирательство. Наконец, 17 марта 1850 года обвинение огласило ему смертный приговор.

По совету адвокатов, Михаил Бакунин написал Прошение о помиловании. Смертную казнь через повешение заменили пожизненным заключением по второй категории.

Александр Герцен публикует благородно-печальные строки о великом революционере, скрывшемся за толстыми стенами казематов.

…

Парусник «Байкал» скользил по морским волнам вдоль материкового берега в южном направлении. Справа вздымался гористый таежный сибирский берег. В кают-компании Геннадий Невельской с офицерами склонились над картой.

— Поначалу выясним главное: «теряется ли в песках бесполезная река Амур» или имеет устье, доступное для морских судов. Спустить три шлюпки.

Невельской и четыре офицера разместились в шлюпках. Гребцы налегли на весла. Мимо потянулись каменистые обрывы, затаеженные скалы. Остановки, промеры глубин, записи, точки на карте.

— Семь аршин. Десять аршин.

Предчувствие волновало. Вот сейчас! Откроется! Сейчас отодвинется мыс, обойдем его и…

И мыс медленно отодвинулся. Мощное русло великой реки несло свои воды в океан.

— Ура! Амур-батюшко! Мы зашли с моря!

Невельской был счастлив.

— И это «бесполезная река?!

У самого мыса глубина была превосходной.

— Двадцать пять аршин! Тридцать аршин.

— Причаливаем.

На берегу местные гиляки, бедные, серые, робко смотрели на прибывших. Выделялся добротно одетый купец иной внешности. Гора «мягкого золота» лежала на его телеге: связки соболей, рога маралов, шкуры тигров и леопардов, и все это в обмен на пачки пороха, чая, кастрюли, медную мелочь.

— Уходите отсюда, я маньчжурский купец. Здесь мои владения.

Невельской выхватил пистолет.

— Эта земля принадлежит Российской империи. И никому иному!

При виде пистолета купец упал на колени.

— Бачка, не надо! Я уйду, уйду. Бачка!

Для государственного Андреевского флага на левом скалистом берегу установили высокий шест из гладкой тонкой березы. Сняв фуражки, пропели «Боже, Царя храни!». Прогрохотал салют.

— Ныне утверждается пост Николаевский. Пост закроет проход для непрошенных гостей.

Одарив местных гиляков продуктами, спичками, порохом, мануфактурой и орудиями труда, моряки погрузились в шлюпки.