СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

И уже на следующий день в дождь и ветер три шлюпки отправились на поиски перешейка между материком и Сахалином. Промеры, промеры, промеры, много дней, не сходя на берег. Солнце всходила из-за острова, заходило в Сибири. Берега сближались и сближались, сближались и расходились. За ними медленно следовал «Байкал».

— Не видать перешейка, братцы!

На одиннадцатый день берега сдвинулись особенно близко. Промеры, промеры. Самое узкое место.

— Узкий пролив! — Невельской радостно перекрестился. — Шириной четыре мили. Глубиной от шести до двадцати аршин. Поздравляю, друзья!

— Ура! Ура! Ура!

После праздничных угощений, песен и плясок капитан Невельской собрал офицеров, зачитал приказ.

— Осмотр устья Амура и пролива между материком и Сахалином должны оставаться государственной тайной. Предлагаю сдать командиру корабля все записи, журналы, документы как чистовые, так и черновики.

… Карл Нессельроде был взбешен.

— Что он творит, этот мальчишка Невельской?! Кому нужно это устье? А флаг над обрывом есть вызов Китаю, перчатка, брошенная Англии и Франции.

Николай I, напротив, ходил по кабинету, насвистывая от радости.

— Не сердитесь на него, Карл Васильевич!

Горбатый нос Нессельроде вздернулся от возмущения.

— Я бы, Ваше Величество, приказал замести все следы самоуправства и примерно наказать ослушников.

— Ваш кумир Меттерних-австрийский так бы и поступил, не сомневаюсь. — и обратившись к Дубельту, приказал.

— За молодецкий, благородный и патриотический поступок повысить Невельского в звании на два чина. Где раз поднят русский флаг, там он спускаться не должен.

…

После прусского приговора в свою очередь австрийское правительство желает пообщаться с Бакуниным. Австрийская полиция рассчитывала подузнать у него о славянских замыслах. Бакунина привезли в Грачин и, ничего не добившись о подробностях готовившегося пражского восстания, отослали в Ольмюц. Скованного, его везли под сильным конвоем драгун; офицер, который сел с ним в повозку, зарядил при нем пистолет.

— Это для чего же? — удивился Бакунин. — Неужели вы думаете, что я могу бежать при этих условиях?

— В вас я уверен, но друзья ваши могут сделать попытку отбить вас; правительство имеет насчет этого слухи, и в таком случае…

— Что же?

— Мне приказано всадить вам пулю в лоб

И товарищи поскакали.

В крепости Ольмюц его поместили в темном сыром каземате, на охапке соломы, а во избежании побега приковали к стене, словно медведя, даже позволили горожанам заглядывать в дверное окошечко, и, вообще, обращались неблагородно. Поначалу Мишель храбрится в позе Прометея, презирающего Богов. (из Гете)

Прикованный к скале на вечное мученье,

Мне чтить вас? И за что же?

Нет ничего под солнцем

Ничтожнее Богов.

Напевает увертюру к вагнеровскому "Тангейзеру", презирает глазеющих мещан, но временами скисает, думает о самоубийстве, глотает спички, пытаясь отравиться, но не наносит ни малейшего вреда своему могучему телу.

Суд назначен на весну. Бакунин напрочь отрицает свое участие, утаивает сообщников. Впрочем, кое-какие свидетели нашлись.

— Ах, если бы у меня не было подагры! — восклицал один из них, нарушая строгую атмосферу в зале суда. — Ах, господа судьи, если бы у меня не было подагры!

Но слишком громко призывал Бакунин в "Воззвании к славянам" к полному разрушению Австрийской империи, слишком ярко живописал способы революционных действий, ведущих к желанной цели. Австрийская Корона не могла пропустить это мимо ушей.

Поэтому еще в марте, задолго до окончания следствия, граф Нессельроде, со слов австрийского министра-президента, сообщил графу Орлову о том, что Бакунин, по всей вероятности, будет приговорен уголовным судом к смертной казни в конце нынешнего марта месяца. Так и вышло. В течение одного дня обвинительный акт, показания подсудимого, подписание протокола суда и вынесение смертного приговора были проведены с военно-полевой скоростью, что говорило о том, что все разбирательство было заранее решенной комедией.

И точно также, вслед за прошением о помиловании, вторая смертная казнь была заменена на пожизненное заключение в работном доме.

Фемида «сработала». Российского Императора побаивались во всей Европе.

…

Зима в Иркутске стояла снежная, морозная, настоящая сибирская. Днем возле классического дома купца Сибирякова, возведенного им по проекту Джакомо Кварнеги, бумаги и чертежи которого Сибиряков разыскал в архивной пыли Санкт-Петербурга, и построил с упрямством решительного человека, возле этого, ныне губернаторского особняка, толпился народ, и, в стороне, крупнейшие воротилы края: золотопромышленники, дельцы «мягкой рухляди», то бишь, ценной пушнины, хлебные держалы.

В руках виднелись хлеб-соль, кубышки с золотишком, сундучки на телегах. Ждали приезда нового губернатора. Среди воротил сквозил страх.

— Слышь, на той станции от знатного обеда отказался, дары и подношения повыбрасывал. Самоцветы для супруги не принял. Страшно. Неужто уступим? Мы, влиятельные люди!

— Едут, едут! — закричали в народе.