СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

Головная боль совсем не покидает меня, кровь бурлит и бросается мне в грудь и в голову, и душит меня. Только один раз я имел случай посмотреть на себя в зеркало и нашел себя ужасно безобразным. Я не желал бы ничего лучшего, как поскорее исчезнуть, но медленно ползти к могиле, по дороге глупея — вот на это я не могу согласиться.

Воля моя, я надеюсь, никогда не сломится, сердце мне кажется каменным и это правда; дайте мне возможность действовать, и оно выдержит. Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека.

Какая? — просите вы. Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большей выдержкой и большей предусмотрительностью, может быть. Вы впали в христианское смирение, а нужно действовать! Я должен выйти отсюда. Действовать!"

И Мишель становится центром штаба своего собственного освобождения.

Сначала прошение о помиловании на имя нового царя подает Варвара Александровна Бакунина, мать Мишеля.

"… Уже пятеро сыновей моих, верные долгу дворянства, вступили на военную службу на защиту отечества. Благословив их на святое дело, я осталась одна без опоры. И могла бы как милости просить о возвращении мне шестого, но я молю Ваше Величество о дозволении ему стать с братьями в передних рядах храброго Вашего воинства и встретить там честную смерть или кровью заслужить право называться моим сыном. Ручаюсь всеми сыновьями моими, что где бы он не был поставлен Волею Вашего Величества, он везде исполнит долг свой до последней капли крови".

Но Александр по-прежнему не верит раскаянью одержимого революцией дрезденского диктатора.

Слишком глубоко открылся в своей "Исповеди" сам государственный преступник! Государь боится этого человека.

Прошение отклоняется.

…

Семья Завойко — он, беременная жена и десять человек детей сидели за столом в своем домике, когда раздался стук в окно. Есаул Мартынов с курьером. Заснеженные, уставшие. Василий Степанович засуетился.

— Водки, щей, баню!

В привезенном из Санкт-Петербурга за три месяца (небывалая скорость!) приказе значилось покинуть Петропавловск, оставив, по возможности, пустое место ввиду невозможности удерживать его. Требовалось разобрать портовые сооружения, дома, заводское строение. Коренному населению разойтись, казакам обустроиться подальше, в невидимом с моря устье Авачи.

В пропиленным во льду проходам к чистой воде подвезли к судам снятые пушки, жители собрали пожитки. И приготовились к отплытию на нескольких судах.

В теплом южном море на борту флагманского английского парохода стояла группа офицером. В руках контр-адмирала Февруса де Пуанта шуршала карта Камчатки.

— Месть моя будет ужасна. Флотилия смоет черное пятно позорного поражения со своего флага!

Май 1855 года. Парусники медленно вышли к чистой воде. На пустынном берегу темнели руины строений, ни домов, ни казарм. А на горизонте появились дымы и паруса.

— Четырнадцать вымпелов. — насчитал Завойко. — Уходим.

Они удачно разминулись. Англичане и французы высадились позже, и пришли в ярость.

— Берег пуст! В погоню. В открытом море мы их потопим, как котят. С их гарнизоном, челядью и скотом. Ха-ха-ха! В погоню!

И догнали в виду северного берега Сахалина, обменялись выстрелами. У жены Завойко под грохот орудий родилась дочь, Анна-морская царевна. Берега сближались. Смеркалось, темнело. Русские парусники, не зажигая огней, уходили в туман.

Контр-адмирал потирал руки.

— Хотят отсидеться у перешейка. Подождем. Морские суда по горам не ходят. И на выходе уничтожим.

Наутро контр-адмирал обшаривал биноклем пустой залив.

— Трусы! Отсиживаются. Ха-ха-ха!

Офицеры презрительно посмеивались.

— Подождем. Недолго. Четырнадцать «судов мщения» встретят их огнем, когда холод и голод вынудят их сдаться. Отдыхаем, друзья. Они у нас в руках.

А в это время на берегу устья реки Амур счастливое семейство Завойко спускалось по трапу. Дети бежали к траве, кувыркались, жевали мягкие лиственничные иглы.

На высоком утесе у мачты с Андреевским флагом весь гарнизон салютовал освобождению.

— Спасибо Геннадию Ивановичу Невельскому! На этом месте мы выстроим город-порт Николаевск-на-Амуре. Салют!

Обзор европейских газет. «Ошеломляюще! Позор! Контр-адмирал Феврус теряет русскую эскадру на Сахалине, а «Таймс» находит ее в Лондоне! Русская эскадра нанесла британском флоту черные пятна, которые не смогут быть смыты вовеки!».

…

Карл Маркс с букетом цветом поднялся по лестнице на второй этаж. Постоял. Генрих Гейне был мучительно болен, парализован, это, возможно, последнее посещение. Сделав лицо, настроившись на соболезнование, Маркс вошел в комнату.

Три женщины-сиделки меняли больному белье, застилая пустую постель. Сам Гейне лежал на простыне на кушетке. Закончив, сиделки ухватили концы простыни, перенесли к постели и возложили поэта с осторожностью, не прикасаясь к нему. Любое прикосновение вызывало мучительную боль.

Карл стоял безмолвно. Но губы Гейне скривились в улыбке.

— Как видишь, дамы по-прежнему носят меня на руках.

Оставшись наедине с Карлом, отдохнув от смены положения, произнес давно продуманное.